Исаак Эммануилович Бабель
(1894—1940)
Главная » Конармейский дневник 1920 года » Конармейский дневник 1920 года, страница13

Конармейский дневник 1920 года, страница13

— местечку 400 лет.

    Вечер,  хожу  между  строениями,  евреи  и  еврейки  читают    афиши    и прокламации. Польша — собака буржуазии и прочее. Смерть от насекомых и  не уносите печей из теплушек.

    Евреи — портреты, длинные, молчаливые, длиннобородые, не наши толстые и govial. Высокие старики, шатающиеся без дела. Главное — лавка и кладбище.

    7 верст обратно  в  Боратин,  прекрасный  вечер,  душа  полна,  богатые хозяева,    лукавые    девушки,    яичница,    сало,      наши      гоняют      мух, русско-украинская душа. Мне, верно, не интересно.

 

    22.7.20. Боратин

    До обеда — доклад  в  Полештарм.  Хорошая  солнечная  погода,  богатое, крепкое село, иду на мельницу, что такое водяная мельница,  еврей  служка, потом купаюсь в холодной мелкой речке под  нежарким  солнцем  Волыни.  Две девочки  играют  в  воде,  странное,    с    трудом    преодолимое,    желание сквернословить, скользкие и грубые слова.

    Соколову худо. Даю ему лошадей для отправки в госпиталь. Штаб  выезжает в Лешнюв (Галиция, в первый раз переходим границу). Я жду лошадей.  Хорошо в деревне, светло, сыто.

    Выезжаю через два часа на Хотин. Дорога леском, тревога. Грищук  туп  и страшен.  Я  на  тяжелой  лошади  Соколова.  Я  один  на  дороге.  Светло, прозрачно, не жарко,  легкая  теплота.  Фурманка  впереди,  пять  человек, похожих на поляков. Игра, едем, останавливаемся, откуда? Взаимный страх  и тревога. У Хотина видны наши, въезжаем, стрельба. Дикая скачка назад, тащу коня на поводу. Пули жужжат, воют. Артиллерийский огонь. Грищук то несется с мрачной и молчаливой энергией, то в опасные  минуты  —  непонятен,  вял, черен, заросшая челюсть. В Боратине уже никого  нет.  Обоз  за  Боратиным, начинается каша. Обозная эпопея, отвращение и мерзость.  Командует  Гусев. Стоим полночи у Козина,  стрельба.  Высылаем  разведку,  никто  ничего  не знает,  разъезжают  верховые,  имеющие  деловой  вид,  высокий  немчик    — райкоменданта, ночь, хочется спать, чувство беспомощности — не знаешь куда тебя везут, думаю, что это 20-30 человек из загнанных нами в леса,  набег. Но откуда артиллерия? Засыпаю на полчаса, говорят была  перестрелка,  наши выслали цепь. Двигаемся дальше. Лошади измучены, ужасная  ночь,  двигаемся колоссальным обозом в непроглядной тьме, неизвестно через  какие  деревни, пожарище где-то сбоку, пересекают дорогу другие обозы — потрясен фронт или обозная паника?

    Ночь тянется бесконечно, попадаем в яму.  Грищук  странно  правит,  нас бьют сзади  дышлом,  крики  где-то  вдали,  останавливаемся  через  каждые полверсты и стоим томительно, бесцельно, долго.

    У нас рвется вожжа, тачанка не повинуется, отъезжаем в  поле,  ночь,  у Грищука припадок звериного, тупого, безнадежного и бесящего меня отчаяния: о, сгорили б те вожжи, о, — сгори, да сгори.  Он  слеп,  он  признается  в этом, Грищук, он ничего не видит ночью. Обоз нас оставляет, дороги тяжелы, черная грязь, Грищук,  хватаясь  за  обрывок  вожжи  —  неожиданным  своим звенящим тенорком — пропадем, поляк догонит, канонада отовсюду, обозные  — мы в кругу. Едем на авось с  порванной  вожжой.  Тачанка  визжит,  тяжелый мутный рассвет вдали, мокрые поля. Фиолетовые полосы на  небе,  с  черными провалами.  На  рассвете  —  местечко  Верба.  Железнодорожное  полотно  — мертвое, мелкое, пахнет Галицией. 4 часа утра.

 

    23.7.20. В Вербе

    Евреи, не снявшие ночь, стоят жалкие, как птицы, синие,  взлохмаченные, в жилетах и без носков. Мокрый  безрадостный  рассвет,  вся  Верба  забита обозами, тысячи повозок, все возницы на одно  лицо,  перевязочные  отряды, штаб 45-ой дивизии, слухи тяжелые и вероятно нелепые и эти слухи  несмотря на цепь наших побед… Две бригады 11-ой дивизии в плену, поляки захватили Козин,