личном распоряжении
командарма и заботятся о пище.
Нельзя забыть Броды и эти жалкие фигуры, и парикмахеров, и евреев,
пришедших с того света, и казаков на улицах.
Беда с Говинским, лошадям совершенно нет корма. Одесская гостиница
Гальперина, в городе голод, есть нечего, вечером хороший чай, утешаю
хозяина, бледного и растревоженного, как мышь. Говинский нашел поляков,
взял у них кэпи, кто-то помог и Говинскому. Он нестерпим, лошадей не
кормит, где-то шатается, болтает, ничего не может достать, боится, чтобы
его не арестовали, а его пытались уже арестовать, приходили ко мне.
Ночь в гостинице, рядом супруги и разговоры, и слова и... в устах
женщины, о русские люди, как отвратительно вы проводите ваши ночи и какие
голоса стали у ваших женщин. Я слушаю затаив дыхание, и мне тяжко.
Ужасная ночь в этих замученных Бродах. Быть наготове. Я таскаю ночью
сено лошадям. В штабе. Можно спать, противник наступает. Вернулся домой,
спал крепко, с помертвевшим сердцем, разбудил Говинский.
31.7.20. Броды. Лешнюв
Утром перед отъездом на Золотой улице ждет тачанка, час в книжном
магазине, немецкий магазин. Есть все великолепные неразрезанные книги,
альбомы. Запад, вот он, Запад, и рыцарская Польша, хрестоматия, история
всех Болеславов, и почему-то мне кажется, что это красота, Польша, на
ветхое тело набросившая сверкающие одежды. Я роюсь, как сумасшедший,
перебегаю, темно, идет поток и разграбление канцелярских принадлежностей,
противные молодые люди из трофкомиссии архивоенного вида. Отрываюсь от
магазина с отчаянием.
Хрестоматии, Тетмайер, новые переводы, масса новой национальной
польской литературы, учебники.
Штаб в Станиславчике или Кожошкове. Сестра, она служила По
Чрезвычайкам, очень русская, нежная и сломанная красота. Жила со всеми
комиссарами, так я думаю, и вдруг - альбом Костромской гимназии, классные
дамы, идеальные сердца. Романовский пансион, тетя Маня, коньки.
Снова Лешнюв, и мои хозяева, страшная грязь, налет гостеприимства,
уважения к русским и по моей доброте сошел, неприветливо у разоряемых
людей.
О лошадях, кормить нечем, худеют, тачанка рассыпается, из-за пустяков,
я ненавижу Говинского, какой-то веселый, прожорливый неудачник. Кофе мне
уже не дают.
Противник обошел нас, от переправы оттеснил, зловещие слухи о прорыве в
расположении 14-ой дивизии, скачут ординарцы. К вечеру - в Гржималовку
(севернее Чуровице) - разоренная деревня, достали овес, беспрерывный
дождь, короткая дорога в штаб для моих туфель непроходима, мучительное
путешествие, позиция надвигается, пил великолепный чай, горячо, хозяйка
притворилась сначала больной, деревня все время находилась в сфере боев за
переправу. Тьма, тревога, поляк шевелится.
К вечеру приехал начдив, великолепная фигура, перчатки, всегда с
позиции, ночь в штабе, работа Константина Карловича.
1.8.20. Гржималовка, Лешнюв
Боже, август, скоро умрем, неистребима людская жестокость.
Дела на фронте ухудшаются. Выстрелы у самой деревни. Нас вытесняют с
переправы. Все уехали, осталось несколько человек штабных, моя тачанка
стоит у штаба, я слушаю бой, хорошо мне почему, нас немного, нет обозов,
нет административного штаба, спокойно, легко, огромное самообладание
Тимошенки. Книга апатичен, Тимошенко: - Если не выбьет - расстреляю,
передай на словах, все же начдив усмехается. Перед нами дорога, разбухшая
от дождя, пулемет вспыхивает в разных местах, невидимое присутствие
неприятеля в этом сером и легком небе. Неприятель подошел к деревне. Мы
теряем переправу через Стырь. Едем в злополучный Лешнюв,
