Исаак Эммануилович Бабель
(1894—1940)
Главная » Конармейский дневник 1920 года » Конармейский дневник 1920 года, страница20

Конармейский дневник 1920 года, страница20

личном  распоряжении командарма и заботятся о пище.

    Нельзя забыть Броды и эти жалкие  фигуры,  и  парикмахеров,  и  евреев, пришедших с того света, и казаков на улицах.

    Беда с Говинским, лошадям  совершенно  нет  корма.  Одесская  гостиница Гальперина, в городе голод,  есть  нечего,  вечером  хороший  чай,  утешаю хозяина, бледного и растревоженного, как мышь.  Говинский  нашел  поляков, взял у них кэпи, кто-то помог  и  Говинскому.  Он  нестерпим,  лошадей  не кормит, где-то шатается, болтает, ничего не может достать,  боится,  чтобы его не арестовали, а его пытались уже арестовать, приходили ко мне.

    Ночь в гостинице, рядом супруги и  разговоры,  и  слова  и…  в  устах женщины, о русские люди, как отвратительно вы проводите ваши ночи и  какие голоса стали у ваших женщин. Я слушаю затаив дыхание, и мне тяжко.

    Ужасная ночь в этих замученных Бродах. Быть наготове.  Я  таскаю  ночью сено лошадям. В штабе. Можно спать, противник наступает.  Вернулся  домой, спал крепко, с помертвевшим сердцем, разбудил Говинский.

 

    31.7.20. Броды. Лешнюв

    Утром перед отъездом на Золотой  улице  ждет  тачанка,  час  в  книжном магазине, немецкий магазин. Есть  все  великолепные  неразрезанные  книги, альбомы. Запад, вот он, Запад, и рыцарская  Польша,  хрестоматия,  история всех Болеславов, и почему-то мне кажется,  что  это  красота,  Польша,  на ветхое тело набросившая  сверкающие  одежды.  Я  роюсь,  как  сумасшедший, перебегаю, темно, идет поток и разграбление канцелярских  принадлежностей, противные молодые люди из трофкомиссии  архивоенного  вида.  Отрываюсь  от магазина с отчаянием.

    Хрестоматии,  Тетмайер,  новые  переводы,  масса    новой    национальной польской литературы, учебники.

    Штаб  в  Станиславчике  или    Кожошкове.    Сестра,    она    служила    По Чрезвычайкам, очень русская, нежная и сломанная  красота.  Жила  со  всеми комиссарами, так я думаю, и вдруг — альбом Костромской гимназии,  классные дамы, идеальные сердца. Романовский пансион, тетя Маня, коньки.

    Снова Лешнюв, и мои  хозяева,  страшная  грязь,  налет  гостеприимства, уважения к русским и по моей  доброте  сошел,  неприветливо  у  разоряемых людей.

    О лошадях, кормить нечем, худеют, тачанка рассыпается, из-за  пустяков, я ненавижу Говинского, какой-то веселый, прожорливый неудачник.  Кофе  мне уже не дают.

    Противник обошел нас, от переправы оттеснил, зловещие слухи о прорыве в расположении 14-ой дивизии, скачут ординарцы. К  вечеру  —  в  Гржималовку (севернее Чуровице)  —  разоренная  деревня,  достали  овес,  беспрерывный дождь, короткая дорога в штаб для  моих  туфель  непроходима,  мучительное путешествие, позиция надвигается, пил великолепный  чай,  горячо,  хозяйка притворилась сначала больной, деревня все время находилась в сфере боев за переправу. Тьма, тревога, поляк шевелится.

    К вечеру  приехал  начдив,  великолепная  фигура,  перчатки,  всегда  с позиции, ночь в штабе, работа Константина Карловича.

 

    1.8.20. Гржималовка, Лешнюв

    Боже, август, скоро умрем, неистребима людская жестокость.

    Дела на фронте ухудшаются. Выстрелы у самой деревни.  Нас  вытесняют  с переправы. Все уехали, осталось несколько  человек  штабных,  моя  тачанка стоит у штаба, я слушаю бой, хорошо мне почему, нас немного,  нет  обозов, нет  административного  штаба,  спокойно,  легко,  огромное  самообладание Тимошенки. Книга апатичен, Тимошенко:  —  Если  не  выбьет  —  расстреляю, передай на словах, все же начдив усмехается. Перед нами дорога,  разбухшая от дождя,  пулемет  вспыхивает  в  разных  местах,  невидимое  присутствие неприятеля в этом сером и легком небе. Неприятель подошел  к  деревне.  Мы теряем переправу через Стырь. Едем в злополучный Лешнюв,