Исаак Эммануилович Бабель
(1894—1940)
Главная » Произведения автора » Конармейский дневник 1920 года, страница28

Конармейский дневник 1920 года, страница28

воевать со всем светом?

    Пожар в селе. Горит клуня священника. Две  лошади,  бившиеся  что  есть мочи, сгорели. Лошадь из огня не выведешь.  Две  коровы  удрали,  у  одной потрескалась кожа, из трещин — кровь, трогательно и жалко.

    Дым обволакивает все село, яркое пламя, черные пухлые клубы дыма, масса дерева, жарко лицу, все вещи из поповского дома, из церкви  выбрасывают  в полисаднике.  Апанасенко  в  красном  казакине,  в  черной  бурке,  гладко выбритое лицо — страшное явление, атаман.

    Наши казаки, тяжкое зрелище, тащат с заднего крыльца,  глаза  горят,  у всех неловкость, стеснение, неискоренима эта так называемая привычка.  Все хоругви, старинные  Четьи-Минеи,  иконы  вынесены,  странные  раскрашенные бело-розовые, бело-голубые фигурки, уродливые, плосколицые, китайские  или буддийские, масса бумажных цветов,  загорится  ли  церковь,  крестьянки  в молчании ломают руки, население, испуганное и молчаливое, бегает босичком, каждый  садится  у  своей  хаты    с    ведром.    Они    апатичны,    прибиты, нечувствительны — необычайно, они бросились бы даже тушить.  С  воровством удалось совладать — солдаты, как хищные, затрудненные звери, ходят  вокруг батюшкиных чемоданов, говорят, там золото, у  попа  можно  взять,  портрет графа Андрея Шептицкого,  митрополита  Галицкого.  Мужественный  магнат  с черным перстнем на большой и породистой руке. У старого священника, 35 лет прослужившего в Лашкове, трепещет все время нижняя губа,  он  рассказывает мне о Шептицком, тот не «выхован» в польском духе, из  русинских  вельмож, «граф на  шептицах»,  потом  ушли  к  полякам,  брат  —  главнокомандующий польскими войсками, Андрей вернулся к русинам. Своя давняя культура, тихая и прочная. Хороший интеллигентный батюшка, припасший мучку, курицу,  хочет поговорить  об  университетах,  о  русинах,  несчастный,  у    него    живет Апанасенко в красном казакине.

    Ночью —  необыкновенное  зрелище,  ярко  догорает  шоссе,  моя  комната освещена, я работаю, горит  лампочка,  покой,  душевно  поют  кубанцы,  их тонкие фигуры у костров, песни совсем украинские,  лошади  ложатся  спать. Иду к начдиву. Мне  о  нем  рассказывает  Винокуров  —  партизан,  атаман, бунтарь, казацкая вольница, дикое восстание, идеал  —  Думенко,  сочащаяся рана, надо подчиняться организации, смертельная ненависть к  аристократии, попам и, главное, к интеллигенции, которую он  в  армии  не  переваривает. Институт он кончит — Апанасенко, чем не времена Богдана Хмельницкого?

    Глубокая ночь. 4 часа.

 

    11.8.20. Лашков

    День работы, сиденье в штабе, пишу до усталости, день покоя.  К  вечеру дождь. У меня в комнате ночуют кубанцы, странно — смирные и  воинственные, домовитые и немолодые крестьяне ясного украинского происхождения.

    О кубанцах. Содружество, всегда своей компанией, под окном ночью и днем фыркают кони, великолепный запах навоза, солнца, спящих казаков, два  раза в день варят огромные ведра похлебки  и  мясо.  Ночью  кубанцы  в  гостях. Беспрерывный дождь, они сушатся и ужинают у меня  в  комнате.  Религиозный кубанец  в  мягкой  шляпе,  бледное  лицо,  светлые    усы.    Они    истовы, дружественны, дики,  но  как-то  более  привлекательны,  домовиты,  меньше ругатели, спокойнее, чем донцы и ставропольцы.

    Сестра приехала, как все ясно, это  надо  описать,  она  стерта,  хочет уезжать, там все были — комендант, эти по крайней мере говорят, Яковлев, и ужас, Гусев. Она жалка, хочет уходить, грустна, говорит непонятно, хочет о чем-то со мною поговорить и смотрит на меня доверчивыми  глазами,  мол,  я друг, а остальные,  остальные  слезни.  Как  быстро  уничтожили  человека, принизили, сделали некрасивым. Она  наивна,  глупа,  восприимчива  даже  к революционной