Исаак Эммануилович Бабель
(1894—1940)
Главная » Произведения автора » Конармейский дневник 1920 года, страница31

Конармейский дневник 1920 года, страница31

фуражке, просил  руку и сердце и рыдал, как дитя. Была еще какая-то история, но я об ней  ничего не узнал. Эпопея с сестрой — и главное, о  ней  много  говорят  и  ее  все презирают,  собственный  кучер  не  разговаривает  о  ней,  ее  ботиночки, переднички, она оделяет, книжки Бебеля.

    Женщина и социализм.

    О женщинах в Конармии  можно  написать  том.  Эскадроны  в  бой,  пыль, грохот, обнаженные шашки, неистовая  ругань,  они  с  задравшимися  юбками скачут впереди, пыльные, толстогрудые, все б….,  но  товарищи,  и  б…. потому, что товарищи, это  самое  важное,  обслуживают  всем,  чем  могут, героини, и тут же презрение к ним, поят коней, тащат  сено,  чинят  сбрую, крадут в костелах вещи, и у населения.

    Нервность Апанасенки, его ругня, есть ли это сила воли?

    Ночь снова в Нивице, сплю где-то на соломе, потому что ничего не помню, все на мне порвано, тело болит, сто верст на лошади.

    Ночую  с  Винокуровым.  Его  отношения  к  Иванову.  Что    такое    этот прожорливый и жалкий высокий юноша с мягким голосом, увядшей душой, острым умом.  Военком  с  ним  невыносимо  груб,  беспрерывно  матом,  ко    всему придирается, что же ты, и мат, не  знаешь,  не  сделал,  собирай  монатки, выгоню я тебя.

    Надо проникнуть в душу  бойца,  проникаю,  все  это  ужасно,  зверье  с принципами.

    За ночь 2-ая бригада ночным налетом взяла Топоров.  Незабываемое  утро. Мы мчимся на рысях. Страшное, жуткое местечко, евреи у дверей как трупы, я думаю, что еще с вами будет, черные бороды, согбенные  спины,  разрушенные дома,  тут  же  [нрзб]  остатки    немецкой    благоустроенности,    какое-то невыразимое  привычное  и  горячее  еврейское  горе.  Тут  же    монастырь. Апанасенко сияет.  Проходит  вторая  бригада.  Чубы,  костюмы  из  ковров, красные  кисеты,  короткие  карабины,  начальники  на    статных    лошадях, буденновская  бригада.  Смотр,  оркестры,  здравствуйте,  сыны  революции, Апанасенко сияет.

    Из Топорова — леса, дороги, штаб  у  дороги,  ординарцы,  комбриги,  мы влетаем на рысях в Буек, в его восточную  половину.  Какое  очаровательное место (18-го летит аэроплан, сейчас будет бросать бомбы), чистые  еврейки, сады, полные груш и слив, сияющий  полдень,  занавески,  в  домах  остатки мещанской, чистой и, может быть, честной простоты, зеркала, мы  у  толстой галичанки,  вдовы  учителя,  широкие    диваны,    много    слив,    усталость невыносимая от перенапряжения (снаряд пролетел,  не  разорвался),  не  мог уснуть, лежал у стены рядом с лошадьми и  вспоминал  пыль  дороги  и  ужас обозной толкотни, пыль — величественное явление нашей войны.

    Бой в Буске. Он на той стороне моста. Наши раненые. Красота — там горит местечко. Еду к переправе — острое  ощущение  боя,  надо  пробегать  кусок дороги, потому что он обстреливает, ночь, пожар сияет,  лошади  стоят  под хатами,  идет  совещание  с  Буденным,    выходит    Реввоенсовет,    чувство опасности. Буек в лоб не взяли, прощаемся с толстой галичанкой  и  едем  в Яблоновку глубокой ночью, кони едва идут, ночуем в дыре, на соломе, начдив уехал, дальше у меня и военкома нету сил.

    1-ая бригада нашла брод и переправилась через Буг у Поборжаны. Утром  с Винокуровым на переправу. Вот он, Буг, мелкая речушка, штаб  на  холме,  я измучен дорогой, меня отправляют обратно в Яблоновку допрашивать  пленных. Беда. Описать чувство  всадника:  усталость,  конь  не  идет,  ехать  надо далеко, сил нет, выжженная степь, одиночество, никто  не  поможет,  версты бесконечно.

    Допрос пленных в Яблоновке. Люди в нижнем белье, есть евреи,  белокурые полячки, истомленные,  интеллигентный  паренек,  тупая  ненависть  к  ним, залитое кровью белье раненого, воды не дают, один  толстоморденький  тычет мне