Исаак Эммануилович Бабель
(1894—1940)
Главная » Произведения автора » Конармейский дневник 1920 года, страница32

Конармейский дневник 1920 года, страница32

документы. Счастливцы — думаю я — как вы ушли. Они окружают меня,  они рады звуку моего благожелательного голоса, несчастная пыль, какая  разница между казаками и ими, жила тонка.

    Из  Яблоновки  еду  обратно  на  тачанке  в  штаб.    Опять    переправа, бесконечные переправляющиеся обозы  (они  не  ждут  ни  минуты,  вслед  за наступающими частями)  грузнут  в  реке,  рвутся  постромки,  пыль  душит, галицийские деревни, мне дают молоко, в одной  деревне  обед,  только  что оттуда ушли  поляки,  все  спокойно,  деревня  замерла,  зной,  полуденная тишина, в деревне  никого,  изумительно  то,  что  здесь  такая  ничем  не возмутимая тишина, свет, покой — как будто фронта и в  100  верстах  нету. Церкви в деревнях.

    Дальше неприятель. Два голых  зарезанных  поляка  с  маленькими  лицами порезанными сверкают во ржи на солнце.

    Возвращаемся в Яблоновку, чай у Лепина, грязь, Черкашин унижает  его  и хочет бросить, если  присмотреться,  лицо  у  Черкашина  страшное,  в  его прямой, высокой как палка, фигуре угадывается мужик — и пьяница, и вор,  и хитрец.

    Ленин — грязен, туп, обидчив, непонятен.

    Длинный  нескончаемый  рассказ  красивого    Базкунова,    отец.    Нижний Новгород,  заведующий  химотделом,  Красная    Армия,    деникинский    плен, биография русского юноши, отец —  купец,  был  изобретателем,  торговал  с ресторанами московскими. В течение всего пути толковал с ним. Это мы  едем на Милатин, по дороге — сливы. В ст. Милатине церковь,  квартира  ксендза, ксендз в роскошной квартире — это незабываемо —  он  ежеминутно  жмет  мне руку, отправляется  хоронить  мертвого  поляка,  приседает,  спрашивает  — хороший ли начальник, лицо типично иезуитское, бритое, серые глаза бегают, и как это хорошо, плачущая полька, племянница, просящая, чтобы ей  вернули телку, слезы и кокетливая улыбка, совсем по-польски. Квартиру  не  забыть, какие-то безделушки, приятная темнота, иезуитская, католическая  культура, чистые женщины  и  благовоннейший  и  растревоженный  патер,  против  него монастырь. Мне хочется остаться. Ждем решения — где остаться  —  в  старом или  новом  Милатине.  Ночь.  Паника.  Какие-то    обозы,    где-то    поляки прорвались, на дороге столпотворение вавилонское, обозы в три  ряда,  я  в Милатинской школе, две  красивые  старые  девы,  мне  стало  страшно,  как напомнили они мне сестер Шапиро из  Николаева,  две  тихие  интеллигентные галичанки, патриотки, своя культура, спальня,  может  быть  папильотки,  в этом грохочущем, воюющем Милатине, за стенами обозы, пушки, отцы командиры рассказывают о подвигах, оранжевая пыль, клубы,  монастырь  ими  заверчен. Сестры угощают меня папиросами, они вдыхают мои слова о том, что все будет великолепно — как бальзам, они расцвели, и мы по-интеллигентски заговорили о культуре.

    Стук в дверь. Комендант зовет. Испуг. Едем в новый Милатин.

    Н.Милатин. С военкомом в  страноприимнице,  какое-то  подворье,  сараи, ночь, своды, прислужница ксендза, мрачно, грязно, мириады  мух,  усталость ни с чем не сравнимая, усталость фронта.

    Рассвет, выезжаем, должны прорвать железную дорогу (все это  происходит 17/VIII), железную дорогу Броды — Львов.

    Мой первый бой, видел атаку, собираются у кустов,  к  Апанасенке  ездят комбриги — осторожный Книга, хитрит, приезжает, забросает  словами,  тычут пальцами в бугры — по-над лесом, по-над лощиной, открыли неприятеля, полки несутся  в  атаку,  шашки  на  солнце,  бледные  командиры,  твердые  ноги Апанасенко, Ура.

    Что было? Поле, пыль, штаб у равнины, неистово  ругающийся  Апанасенко, комбриг — уничтожить эту сволочь в … бандяги.

    Настроение перед боем, голод, жара, скачут в атаку, сестры.

    Гремит ура, поляки раздавлены, едем на поле битвы,