есть немыслимо...
- Так, так, - съежился Аполек и схватил Готфрида, - так, так, пане...
Он потащил слепца к выходу, но на пороге помедлил и поманил меня
пальцем.
- Блаженный Франциск, - прошептал он, мигая глазами, - с птицей на
рукаве, с голубем или щеглом, как пану писарю будет угодно...
И он исчез со слепым и вечным своим другом.
- О, дурацтво! - произнес тогда Робацкий, костельный служка. - Тен
чловек не умрет на своей постели...
Пан Робацкий широко раскрыл рот и зевнул, как кошка. Я распрощался и
ушел ночевать к себе домой, к моим обворованным евреям.
По городу слонялась бездомная луна. И я шел с ней вместе, отогревая в
себе неисполнимые мечты и нестройные песни.
СОЛНЦЕ ИТАЛИИ
Я снова сидел вчера в людской у пани Элизы под нагретым венцом из
зеленых ветвей ели. Я сидел у теплой, живой, ворчливой печи и потом
возвращался к себе глубокой ночью. Внизу, у обрыва, бесшумный Збруч катил
стеклянную темную волну.
Обгорелый город - переломленные колонны и врытые-в землю крючки злых
старушечьих мизинцев - казался мне поднятым на воздух, удобным и
небывалым, как сновиденье. Голый блеск луны лился на него с неиссякаемой
силой. Сырая плесень развалин цвела, как мрамор оперной скамьи. И я ждал
потревоженной душой выхода Ромео из-за туч, атласного Ромео, поющего о
любви, в то время как за кулисами понурый электротехник держит палец на
выключателе луны.
Голубые дороги текли мимо меня, как струи молока, брызнувшие из многих
грудей. Возвращаясь домой, я страшился встречи с Сидоровым, моим соседом,
опускавшим на меня по ночам волосатую лапу своей тоски. По счастью, в эту
ночь, растерзанную молоком луны, Сидоров не проронил ни слова. Обложившись
книгами, он писал. На столе дымилась горбатая свеча - зловещий костер
мечтателей. Я сидел в стороне, дремал, сны прыгали вокруг меня, как
котята. И только поздней ночью меня разбудил ординарец, вызвавший Сидорова
в штаб. Они ушли вместе. Я подбежал тогда к столу, на котором писал
Сидоров, и перелистал книги. Это был самоучитель итальянского языка,
изображение римского форума и план города Рима. План был весь размечен
крестами и точками. Я наклонился над исписанным листом и с замирающим
сердцем, ломая пальцы, прочитал чужое письмо. Сидоров, тоскующий убийца,
изорвал в клочья розовую вату моего воображения и потащил меня в коридоры
здравомыслящего своего безумия. Письмо начиналось со второй страницы, я не
осмелился искать начала:
"...пробито легкое и маленько рехнулся или, как говорит Сергей, с ума
слетел. Не сходить же с него, в самом деле, с дурака этого с ума. Впрочем,
хвост набок
