колеса
скрипят в зернистом белом песке. Квадраты цветущего мака раскрашивают
землю, разрушенные костелы светятся на пригорках. Высоко над дорогой, в
разбитой ядром нише стоит коричневая статуя святой Урсулы с обнаженными
круглыми руками. И узкие древние буквы вяжут неровную цепь на почерневшем
золоте фронтона... "Во славу Иисуса и его божественной матери..."
Безжизненные еврейские местечки лепятся у подножия панских фольварков.
На кирпичных заборах мерцает вещий павлин, бесстрастное видение в голубых
просторах. Прикрытая раскидистыми хибарками, присела к нищей земле
синагога, безглазая, щербатая, круглая, как хасидская шляпа. Узкоплечие
евреи грустно торчат на перекрестках. И в памяти зажигается образ южных
евреев, жовиальных, пузатых, пузырящихся, как дешевое вино. Несравнима с
ними горькая надменность этих длинных и костлявых спин, этих желтых и
трагических бород. В страстных чертах, вырезанных мучительно, нет жира и
теплого биения крови. Движения галицийского и Волынского еврея
несдержанны, порывисты, оскорбительны для вкуса, но сила их скорби полна
сумрачного величия, и тайное презрение к пану безгранично. Глядя на них, я
понял жгучую историю этой окраины, повествование о талмудистах, державших
на откупу кабаки, о раввинах, занимавшихся ростовщичеством, о девушках,
которых насиловали польские жолнеры и из-за которых стрелялись польские
магнаты.
СМЕРТЬ ДОЛГУШОВА
Завесы боя продвигались к городу. В полдень пролетел мимо нас Корочаев
в черной бурке - опальный начдив четыре, сражающийся в одиночку и ищущий
смерти. Он крикнул мне на бегу:
- Коммуникации наши прорваны, Радзивиллов и Броды в огне!..
И ускакал - развевающийся, весь черный, с угольными зрачками.
На равнине, гладкой, как доска, перестраивались бригады. Солнце
катилось в багровой пыли. Раненые закусывали в канавах. Сестры милосердия
лежали на траве и вполголоса пели. Афонькины разведчики рыскали по полю,
выискивая мертвецов и обмундирование. Афонька проехал в двух шагах от меня
и сказал, не поворачивая головы:
- Набили нам ряшку. Дважды два. Есть думка за начдива, смещают.
Сомневаются бойцы...
Поляки подошли к лесу, верстах в трех от нас, и поставили пулеметы
где-то близко. Пули скулят и взвизгивают. Жалоба их нарастает невыносимо.
Пули подстреливают землю и роются в ней, дрожа от нетерпения.
Вытягайченко, командир полка, храпевший на солнцепеке, закричал во сне и
проснулся. Он сел на коня и поехал к головному эскадрону. Лицо его было
мятое, в красных полосах от неудобного сна, а карманы полны слив.
- Сукиного сына, - сказал он сердито и выплюнул изо рта
