старый старик, и разбирал три седла:
английское, драгунское и казацкое, - а я рос у его двери, как лопух,
цельный час рос, и все без последствий. Но потом он кинул на меня глаза.
- Чего ты желаешь? - говорит.
- Желаю расчета.
- Умысел на меня имеешь?
- Умысла не имею, но желаю.
Тут он свернул глаза на сторону, свернул с большака в переулочек,
настелил на пол малиновых потничков, они малиновей царских флагов были,
потнички его, встал над ними старикашка и запетушился.
- Вольному воля, - говорит он мне и петушится, - я мамашей ваших,
православные христиане, всех тараканил, расчет можешь получить, только не
должен ли ты мне, дружок мой Матюша, какой-нибудь пустяковины?
- Хи-хи, - отвечаю, - вот затейники вы, в самделе, убей меня бог, вот
затейники! Мне небось с вас зажитое следует...
- Зажитое, - скрыгочет тут мой барин, и кидает меня на колюшки, и сучит
ногами, и лепит мне в ухо отца и сына и святого духа, - зажитое тебе, а
ярмо забыл, в прошлом годе ты мне ярмо от быков сломал, - где оно, мое
ярмо?
- Ярмо я тебе отдам, - отвечаю я моему барину и возвожу к нему простые
мои глаза и стою перед ним на колюшках ниже всякой земной низины, - отдам
тебе ярмо, но ты не тесни меня с долгами, старый человек, а подожди на мне
малость...
И что же, ребята вы ставропольские, земляки мои, товарищи, родные мои
братья, пять годов барин на мне долги жал, пять пропащих годов пропадал я,
покуда ко мне, к пропащему, не прибыл в гости восемнадцатый годок. На
веселых жеребцах прибыл он, на кабардинских своих лошадках. Большой обоз
вел он за собой и всякие песни. И эх, люба ж ты моя, восемнадцатый годок!
И неужели не погулять нам с тобой еще разок, кровиночка ты моя,
восемнадцатый годок... Расточили мы твои песни, выпили твое вино,
постановили твою правду, одни писаря нам от тебя остались. И эх, люба моя!
Не писаря летели в те дни по Кубани и выпущали на воздух генеральскую душу
с одного шагу дистанции, Матвей Родионыч лежал тогда на крови под
Прикумском, и оставалось от Матвея Родионыча до усадьбы Лидино пять верст
последнего перехода. Я и поехал туда один, без отряда, и, взойдя в
горницу, взошел в нее смирно. Земельная власть сидела там, в горнице,
Никитинский чаем ее обносил и ласкался до людей, но увидев меня, сошел со
своего лица, а я кубанку перед ним снял.
- Здравствуйте, - сказал я людям, - здравствуйте, пожалуйста.
Принимайте, барин, гостя или как там у нас будет?
- Будет у нас тихо, благородно, - отвечает мне тут один человек, по
выговору, замечаю, землемер, - будет у нас тихо, благородно, но ты,
товарищ Павличенко, скакал,
