Исаак Эммануилович Бабель
(1894—1940)
Главная » Конармия » Конармия, страница31

Конармия, страница31

старый старик,  и  разбирал  три  седла: английское, драгунское и казацкое, — а я  рос  у  его  двери,  как  лопух, цельный час рос, и все без последствий. Но потом он кинул на меня глаза.

    — Чего ты желаешь? — говорит.

    — Желаю расчета.

    — Умысел на меня имеешь?

    — Умысла не имею, но желаю.

    Тут он свернул глаза на  сторону,  свернул  с  большака  в  переулочек, настелил на пол малиновых потничков, они малиновей  царских  флагов  были, потнички его, встал над ними старикашка и запетушился.

    — Вольному воля, — говорит он мне  и  петушится,  —  я  мамашей  ваших, православные христиане, всех тараканил, расчет можешь получить, только  не должен ли ты мне, дружок мой Матюша, какой-нибудь пустяковины?

    — Хи-хи, — отвечаю, — вот затейники вы, в самделе, убей меня  бог,  вот затейники! Мне небось с вас зажитое следует…

    — Зажитое, — скрыгочет тут мой барин, и кидает меня на колюшки, и сучит ногами, и лепит мне в ухо отца и сына и святого духа, —  зажитое  тебе,  а ярмо забыл, в прошлом годе ты мне ярмо от быков сломал,  —  где  оно,  мое ярмо?

    — Ярмо я тебе отдам, — отвечаю я моему барину и возвожу к нему  простые мои глаза и стою перед ним на колюшках ниже всякой земной низины, —  отдам тебе ярмо, но ты не тесни меня с долгами, старый человек, а подожди на мне малость…

    И что же, ребята вы ставропольские, земляки мои, товарищи,  родные  мои братья, пять годов барин на мне долги жал, пять пропащих годов пропадал я, покуда ко мне, к пропащему, не прибыл  в  гости  восемнадцатый  годок.  На веселых жеребцах прибыл он, на кабардинских своих лошадках.  Большой  обоз вел он за собой и всякие песни. И эх, люба ж ты моя, восемнадцатый  годок! И  неужели  не  погулять  нам  с  тобой  еще  разок,  кровиночка  ты  моя, восемнадцатый  годок…  Расточили  мы  твои  песни,  выпили  твое    вино, постановили твою правду, одни писаря нам от тебя остались. И эх, люба моя! Не писаря летели в те дни по Кубани и выпущали на воздух генеральскую душу с одного  шагу  дистанции,  Матвей  Родионыч  лежал  тогда  на  крови  под Прикумском, и оставалось от Матвея Родионыча до усадьбы Лидино пять  верст последнего перехода. Я и  поехал  туда  один,  без  отряда,  и,  взойдя  в горницу, взошел в нее смирно. Земельная  власть  сидела  там,  в  горнице, Никитинский чаем ее обносил и ласкался до людей, но увидев меня, сошел  со своего лица, а я кубанку перед ним снял.

    —  Здравствуйте,  —  сказал  я  людям,  —    здравствуйте,    пожалуйста. Принимайте, барин, гостя или как там у нас будет?

    — Будет у нас тихо, благородно, — отвечает мне  тут  один  человек,  по выговору, замечаю, землемер, —  будет  у  нас  тихо,  благородно,  но  ты, товарищ Павличенко, скакал,