и многие
товарищи беззастенчиво надсмехались над этим видом, но я имел силы
выдержать тот резкий смех, и, сжав зубы за общее дело, выходил жеребца до
желаемой перемены, потому я есть, товарищи, до серых коней охотник и
положил на них силы, в малом количестве оставшиеся мне от
империалистической и гражданской войны, и таковые жеребцы чувствуют мою
руку, и я также могу чувствовать его бессловесную нужду и что ему
требуется, но несправедливая вороная кобылица мне без надобности, я не
могу ее чувствовать и не могу ее переносить, что все товарищи могут
подтвердить, как бы не дошло до беды. И вот партия не может мне
возворотить, согласно резолюции, мое кровное, то я не имею выхода как
писать это заявление со слезами, которые не подобают бойцу, но текут
бесперечь и секут сердце, засекая сердце в кровь..."
Вот это и еще много другого было написано в заявлении Хлебникова. Он
писал его целый день, и оно было очень длинно. Мы с военкомом бились над
ним с час и разобрали до конца.
- Вот и дурак, - сказал военком, разрывая бумагу, - приходи после
ужина, будешь иметь беседу со мной.
- Не надо мне твоей беседы, - ответил Хлебников, вздрагивая, - проиграл
ты меня, военком.
Он стоял, сложив руки по швам, дрожал, не сходя с места, и озирался по
сторонам, как будто примериваясь, по какой дороге бежать. Военком подошел
к нему вплотную, но не доглядел. Хлебников рванулся и побежал изо всех
сил.
- Проиграл! - закричал он дико, влез на пень и стал обрывать на себе
куртку и царапать грудь.
- Бей, Савицкий, - закричал он, падая на землю, - бей враз!
Мы потащили его в палатку, казаки нам помогли. Мы вскипятили ему чай и
набили папирос. Он курил и все дрожал. И только к вечеру успокоился наш
командир. Он не заговаривал больше о сумасбродном своем заявлении, но
через неделю поехал в Ровно, освидетельствовался во врачебной комиссии и
был демобилизован как инвалид, имеющий шесть поранений.
Так лишились мы Хлебникова. Я был этим опечален, потому что Хлебников
был тихий человек, похожий на меня характером. У него одного в эскадроне
был самовар. В дни затишья мы пили с ним горячий чай. Нас потрясали
одинаковые страсти. Мы оба смотрели на мир, как на луг в мае, как на луг,
по которому ходят женщины и кони.
КОНКИН
Крошили мы шляхту по-за Белой Церковью. Крошили вдосталь, аж деревья
гнулись. Я с утра отметину получил, но выкомаривал ничего себе, подходяще.
Денек, помню, к вечеру пригибался. От комбрига я отбился, пролетариату
всего казачишек пяток за мной увязалось. Кругом в обнимку рубаются, как
поп с попадьей, юшка
