резала небо. Повод тугой петлей сжимал
мою ногу, торчавшую кверху.
- Заснул, земляк, - сказал мужик и улыбнулся ночными, бессонными
глазами, - лошадь тебя с полверсты протащила...
Я распутал ремень и встал. По лицу, разодранному бурьяном, лилась
кровь.
Тут же, в двух шагах от нас, лежала передовая цепь. Мне видны были
трубы Замостья, вороватые огни в теснинах его гетто и каланча с разбитым
фонарем. Сырой рассвет стекал на нас, как волны хлороформа. Зеленые ракеты
взвивались над польским лагерем. Они трепетали в воздухе, осыпались, как
розы под луной, и угасали.
И в тишине я услышал отдаленное дуновение стона. Дым потаенного
убийства бродил вокруг нас.
- Бьют кого-то, - сказал я. - Кого это бьют?..
- Поляк, тревожится, - ответил мне мужик, - поляк жидов режет...
Мужик переложил ружье из правой руки в левую. Борода его свернулась
совсем набок, он посмотрел на меня с любовью и сказал:
- Длинные эти ночи в цепу, конца этим ночам нет. И вот приходит
человеку охота поговорить с другим человеком, а где его возьмешь, другого
человека-то?..
Мужик заставил меня прикурить от его огонька.
- Жид всякому виноват, - сказал он, - и нашему и вашему. Их после войны
самое малое количество останется. Сколько в свете жидов считается?
- Десяток миллионов, - ответил я и стал взнуздывать коня.
- Их двести тысяч останется, - вскричал мужик и тронул меня за руку,
боясь, что я уйду. Но я взобрался на седло и поскакал к тому месту, где
был штаб.
Начдив готовился уже уезжать. Ординарцы стояли перед ним навытяжку и
спали стоя. Спешенные эскадроны ползли по мокрым буграм.
- Прижалась наша гайка, - прошептал начдив и уехал.
Мы последовали за ним по дороге в Ситанец.
Снова пошел дождь. Мертвые мыши поплыли по дорогам. Осень окружила
засадой наши сердца, и деревья, голые мертвецы, поставленные на обе ноги,
закачались на перекрестках.
Мы приехали в Ситанец утром. Я был с Волковым, квартирьером штаба. Он
нашел для нас свободную хату у края деревни.
- Вина, - сказал я хозяйке, - вина, мяса и хлеба!
Старуха сидела на полу и кормила из рук спрятанную под кровать телку.
- Ниц нема, - ответила она равнодушно. - И того времени не упомню,
когда было...
Я сел за стол, снял с себя револьвер и заснул. Через четверть часа я
открыл глаза и увидел Волкова, согнувшегося над подоконником. Он писал
письмо к невесте.
"Многоуважаемая Валя, - писал он, - помните ли вы меня?"
Я прочитал первую строчку, потом вынул спички из кармана и поджег кучу
соломы на полу. Освобожденное пламя заблестело и кинулось ко мне. Старуха
легла на огонь грудью и затушила его.
- Что
