каблучком?
Тонкий рог луны купал свои стрелы в черной воде Тетерева. Смешной
Гедали, основатель IV Интернационала, вел нас к рабби Моталэ Брацлавскому
на вечернюю молитву. Смешной Гедали раскачивал петушиные перышки своего
цилиндра в красном дыму вечера. Хищные зрачки свечей мигали в комнате
рабби. Склонившись над молитвенниками, глухо стонали плечистые евреи, и
Старый шут чернобыльских цадиков звякал медяшками в изодранном кармане...
...Помнишь ли ты эту ночь, Василий?.. За окном ржали кони и вскрикивали
казаки. Пустыня войны зевала за окном, и рабби Моталэ Брацлавский,
вцепившись в талес истлевшими пальцами, молился у восточной стены. Потом
раздвинулась завеса шкапа, и в похоронном блеске свечей мы увидели свитки
торы, завороченные в рубашки из пурпурного бархата и голубого шелка, и
повисшее над торой безжизненное, покорное, прекрасное лицо Ильи, сына
рабби, последнего принца в династии...
И вот третьего дня, Василий, полки двенадцатой армии открыли фронт у
Ковеля. В городе загремела пренебрежительная канонада победителей. Войска
наши дрогнули и перемешались. Поезд политотдела стал уползать по мертвой
спине полей. Тифозное мужичье катило перед собой привычный горб солдатской
смерти. Оно прыгало на подножки нашего поезда и отваливалось, сбитое
ударами прикладов. Оно сопело, скреблось, летело вперед и молчало. А на
двенадцатой версте, когда у меня не стало картошки, я швырнул в них грудой
листовок Троцкого. Но только один из них протянул за листовкой грязную
мертвую руку. И я узнал Илью, сына житомирского рабби. Я узнал его тотчас,
Василий. И так томительно было видеть принца, потерявшего штаны,
переломанного надвое солдатской котомкой, что мы, переступив правила,
втащили его к себе в вагон. Голые колени, неумелые, как у старухи,
стукались о ржавое железо ступенек; две толстогрудые машинистки в
матросках волочили по полу длинное застенчивое тело умирающего. Мы
положили его в углу редакции, на полу. Казаки в красных шароварах
поправили на нем упавшую одежду. Девицы, уперши в пол кривые ноги
незатейливых самок, сухо наблюдали его половые части, эту чахлую, курчавую
мужественность исчахшего семита. А я, видевший его в одну из скитальческих
моих ночей, я стал складывать в сундучок рассыпавшиеся вещи красноармейца
Брацлавского.
Здесь все было свалено вместе - мандаты агитатора и памятники
еврейского поэта. Портреты Ленина и Маймонида лежали рядом. Узловатое
железо ленинского черепа и тусклый шелк портретов Маймонида. Прядь женских
волос была заложена в книжку постановлений шестого съезда партии, и на
полях коммунистических
