Исаак Эммануилович Бабель
(1894—1940)
Главная » Конармия » Конармия, страница84

Конармия, страница84

к  себе козленка, заливался счастливым  беззвучным  смехом.  Над  ним,  надувшись, стоял Суровцев и вытряхивал из карманов казацких шаровар  шпоры,  пробитые монеты, свисток на желтом витом шнуре.  В  этом  доме,  занятом  трофейной комиссией,  скрыться  было  негде,  и  мы  ушли  с  Томилиной  в    дощатую пристройку, где на зиму складывали картофель и  рамки  от  ульев.  Там,  в чулане, я увидел, какой неотвратимый губительный путь  был  путь  поцелуя, начатого у замка князей Гонсиоровских…

    Незадолго до рассвета к нам постучался Суровцев.

    —  Когда  вы  увезете  нас?  —  глядя  в  сторону,  сказала    Елизавета Алексеевна.

    Промолчав, я направился в дом проститься со стариком.

    — Главное, что время нет, — загородил мне дорогу Суровцев,  —  сидайте, поедем…

    Он вытолкал  меня  на  улицу  и  подвел  лошадь.  Томилина  подала  мне похолодевшую руку. Как всегда, она прямо держала, голову. Лошади, отдохнув за ночь, понесли рысью. В  черном  сплетении  дубов  поднималось  огнистое солнце. Ликование утра переполняло мое существо.

    В лесу открылась прогалина, я пустил  лошадь  и,  обернувшись,  крикнул Суровцеву:

    — Что бы еще побыть… Рано вспугнул…

    — И то не рано, — ответил он, подравниваясь и  разнимая  рукой  мокрые, сыплющие искры ветви, — кабы не старик, я и раньше  бы  вспугнул…  А  то разговорился старый, разнервничался, крякает и на сторону валиться стал… Я подскочил к нему, смотрю — мертвый, испекся…

    Лес кончился. Мы выехали  на  вспаханное  поле  без  дороги.  Привстав, поглядывая  по  сторонам,  подсвистывая,  Суровцев  вынюхивал    правильное направление и, втянув его с воздухом, пригнулся и поскакал.

    Мы приехали вовремя. В эскадроне поднимали людей. Обещая  жаркий  день, пригревало солнце. В это утро наша бригада прошла  бывшую  государственную границу Царства Польского.

 

          ГРИЩУК

 

    Вторая поездка в местечко  окончилась  худо.  Мы  отправились  добывать фуражу, возвращались к полудню. Спина Грищука мирно тряслась  перед  моими глазами. Не доезжая села, он  аккуратно  сложил  вожжи,  вздохнул  и  стал сползать с сиденья. Он сполз ко мне на колени и вытянулся поперек  брички. Его стынущая голова покачивалась, лошади  шли  шагом,  и  желтеющая  ткань покоя оседала на лице Грищука, как саван.

    — Не емши, — вежливо ответил он на  мой  испуганный  крик  и  утомленно опустил веки.

    Так мы въехали в село, с кучером, растянувшимся во всю длину экипажа.

    Дома я накормил его хлебом  и  картошкой.  Он  ел  вяло,  задремывал  и раскачивался. Потом вышел на середину двора  и,  разбросав  руки,  лег  на землю — лицом кверху.

    — Ты все молчишь, Грищук, — сказал я ему,  задыхаясь,  —  как  я  пойму тебя, томительный