к себе
козленка, заливался счастливым беззвучным смехом. Над ним, надувшись,
стоял Суровцев и вытряхивал из карманов казацких шаровар шпоры, пробитые
монеты, свисток на желтом витом шнуре. В этом доме, занятом трофейной
комиссией, скрыться было негде, и мы ушли с Томилиной в дощатую
пристройку, где на зиму складывали картофель и рамки от ульев. Там, в
чулане, я увидел, какой неотвратимый губительный путь был путь поцелуя,
начатого у замка князей Гонсиоровских...
Незадолго до рассвета к нам постучался Суровцев.
- Когда вы увезете нас? - глядя в сторону, сказала Елизавета
Алексеевна.
Промолчав, я направился в дом проститься со стариком.
- Главное, что время нет, - загородил мне дорогу Суровцев, - сидайте,
поедем...
Он вытолкал меня на улицу и подвел лошадь. Томилина подала мне
похолодевшую руку. Как всегда, она прямо держала, голову. Лошади, отдохнув
за ночь, понесли рысью. В черном сплетении дубов поднималось огнистое
солнце. Ликование утра переполняло мое существо.
В лесу открылась прогалина, я пустил лошадь и, обернувшись, крикнул
Суровцеву:
- Что бы еще побыть... Рано вспугнул...
- И то не рано, - ответил он, подравниваясь и разнимая рукой мокрые,
сыплющие искры ветви, - кабы не старик, я и раньше бы вспугнул... А то
разговорился старый, разнервничался, крякает и на сторону валиться стал...
Я подскочил к нему, смотрю - мертвый, испекся...
Лес кончился. Мы выехали на вспаханное поле без дороги. Привстав,
поглядывая по сторонам, подсвистывая, Суровцев вынюхивал правильное
направление и, втянув его с воздухом, пригнулся и поскакал.
Мы приехали вовремя. В эскадроне поднимали людей. Обещая жаркий день,
пригревало солнце. В это утро наша бригада прошла бывшую государственную
границу Царства Польского.
ГРИЩУК
Вторая поездка в местечко окончилась худо. Мы отправились добывать
фуражу, возвращались к полудню. Спина Грищука мирно тряслась перед моими
глазами. Не доезжая села, он аккуратно сложил вожжи, вздохнул и стал
сползать с сиденья. Он сполз ко мне на колени и вытянулся поперек брички.
Его стынущая голова покачивалась, лошади шли шагом, и желтеющая ткань
покоя оседала на лице Грищука, как саван.
- Не емши, - вежливо ответил он на мой испуганный крик и утомленно
опустил веки.
Так мы въехали в село, с кучером, растянувшимся во всю длину экипажа.
Дома я накормил его хлебом и картошкой. Он ел вяло, задремывал и
раскачивался. Потом вышел на середину двора и, разбросав руки, лег на
землю - лицом кверху.
- Ты все молчишь, Грищук, - сказал я ему, задыхаясь, - как я пойму
тебя, томительный
