но смех выполз из кооператива "Справедливость".
- В чем я должен тебе верить, король?
- Веришь ли ты мне, Коля, что я здесь ни при чем?
И он сел на стул, этот присмиревший король, он закрыл пыльным рукавом
глаза и заплакал. Такова была гордость этого человека, чтоб ему гореть
огнем. И все налетчики, все до единого видели, как плачет от оскорбленной
гордости их король.
Потом они стали друг перед другом. Беня стоял, и Штифт стоял. Они
начали здоровкаться за руку, они извинялись, они целовали друг друга в
губы, и каждый из них тряс руку своего товарища с такой силой, как будто
он хотел ее оторвать. Уже рассвет начал хлопать своими подслеповатыми
глазами, уже Мотя ушел в участок сменяться, уже два полных биндюга увезли
то, что когда-то называлось кооперативом "Справедливость", а король и Коля
все еще горевали, все еще кланялись и, закинув друг другу руки за шею,
целовались нежно, как пьяные.
Кого искала судьба в это утро? Она искала меня, Цудечкиса, и она меня
нашла.
- Коля, - спросил наконец король, - кто тебе указал на
"Справедливость"?
- Цудечкис. А тебе, Беня, кто указал?
- И мне Цудечкис.
- Беня, - восклицает тогда Коля, - неужели же он останется у нас живой?
- Безусловно, что нет, - обращается Беня к одноглазому Штерну, который
стоит в сторонке и хихикает, потому что он со мной в контрах, - закажешь,
Фроим, глазетовый гроб, а я иду до Цудечкиса. Ты же, Коля, раз ты кое-что
начал, то ты обязан это кончить, и очень прошу тебя от моего имени и от
имени моей супруги зайти ко мне утром и закусить в кругу моей семьи.
Часов в пять утра или нет, часа в четыре утра, а еще, может быть, и
четырех не было, король зашел в мою спальню, взял меня, извините, за
спину, снял с кровати, положил на пол и поставил свою ногу на мой нос.
Услышав разные звуки и тому подобное, моя супруга спрыгнула и спросила
Беню:
- Мосье Крик, за что вы обижаетесь на моего Цудечкиса?
- Как за что, - ответил Беня, не снимая ноги с моей переносицы, и слезы
закапали у него из глаз, - он бросил тень на мое имя, он опозорил меня
перед товарищами, можете проститься с ним, мадам Цудечкис, потому что моя
честь дороже мне счастья и он не может оставаться живой...
Продолжая плакать, он топтал меня ногами. Моя супруга, видя, что я
сильно волнуюсь, закричала. Это случилось в половине пятого, кончила она к
восьми часам. Но она же ему задала, ох, как она ему задала! Это была
роскошь!
- За что серчать на моего Цудечкиса, - кричала она, стоя на кровати, и
я, корчась на полу, смотрел на нее с восхищением, - за что бить моего
Цудечкиса? За то ли, что он хотел накормить девять
