Но потом все изменилось. Харитон Эфрусси, торговец хлебом,
экспортировавший пшеницу в Марсель, дал за своего сына взятку в пятьсот
рублей, мне поставили пять с минусом вместо пяти, и в гимназию на мое
место приняли маленького Эфрусси. Отец очень убивался тогда. С шести лет
он обучал меня всем наукам, каким только можно было. Случай с минусом
привел его в отчаяние. Он хотел побить Эфрусси или подкупить двух
грузчиков, чтобы они побили Эфрусси, но мать отговорила его, и я стал
готовиться к другому экзамену, в будущем году, в первый класс. Родные
тайком от меня подбили учителя, чтобы он в один год прошел со мною курс
приготовительного и первого классов сразу, и так как мы во всем
отчаивались, то я выучил наизусть три книги. Эти книги были: грамматика
Смирновского, задачник Евтушевского и учебник начальной русской истории
Пуцыковича. По этим книгам дети не учатся больше, но я выучил их наизусть,
от строки до строки, и в следующем году на экзамене из русского языка
получил у учителя Караваева недосягаемые пять с крестом.
Караваев этот был румяный негодующий человек из московских студентов.
Ему едва ли исполнилось тридцать лет. На мужественных его щеках цвел
румянец, как у крестьянских ребят, сидела бородавка у него на щеке, из нее
рос пучок пепельных кошачьих волос. Кроме Караваева, на экзамене был еще
помощник попечителя Пятницкий, считавшийся важным лицом в гимназии и во
всей губернии. Помощник попечителя спросил меня о Петре Первом, я испытал
тогда чувство забвения, чувство близости конца и бездны, сухой бездны,
выложенной восторгом и отчаянием.
О Петре Великом я знал наизусть из книжки Пуцыковича и стихов Пушкина.
Я навзрыд сказал эти стихи, человечьи лица покатились вдруг в мои глаза и
перемешались там, как карты из новой колоды. Они тасовались на дне моих
глаз, и в эти мгновения, дрожа, выпрямляясь, торопясь, я кричал пушкинские
строфы изо всех сил. Я кричал их долго, никто не прерывал безумного моего
бормотанья. Сквозь багровую слепоту, сквозь свободу, овладевшую мною, я
видел только старое, склоненное лицо Пятницкого с посеребренной бородой.
Он не прерывал меня и только сказал Караваеву, радовавшемуся за меня и за
Пушкина.
- Какая нация, - прошептал старик, - жидки ваши, в них дьявол сидит.
И когда я замолчал, он сказал:
- Хорошо, ступай, мой дружок...
Я вышел из класса в коридор и там, прислонившись к небеленой стене,
стал просыпаться от судороги моих снов. Русские мальчики играли вокруг
меня, гимназический колокол висел неподалеку под пролетом казенной
лестницы, сторож дремал на продавленном стуле. Я смотрел