на сторожа и
просыпался. Дети подбирались ко мне со всех сторон. Они хотели щелкнуть
меня или просто поиграть, но в коридоре показался вдруг Пятницкий. Миновав
меня, он приостановился на мгновение, сюртук трудной медленной волной
пошел по его спине. Я увидел смятение на просторной этой, мясистой,
барской спине и двинулся к старику.
- Дети, - сказал он гимназистам, - не трогайте этого мальчика, - и
положил жирную, нежную руку на мое плечо.
- Дружок мой, - обернулся Пятницкий, - передай отцу, что ты принят в
первый класс.
Пышная звезда блеснула у него на груди, ордена зазвенели у лацкана,
большое черное мундирное его тело стало уходить на прямых ногах. Оно
стиснуто было сумрачными стенами, оно двигалось в них, как движется барка
в глубоком канале, и исчезло в дверях директорского кабинета. Маленький
служитель понес ему чай с торжественным шумом, а я побежал домой, в лавку.
В лавке нашей, полон сомнения, сидел и скребся мужик-покупатель. Увидев
меня, отец бросил мужика и, не колеблясь, поверил моему рассказу. Он
закричал приказчику закрывать лавку и бросился на Соборную улицу покупать
мне шапку с гербом. Бедная мать едва отодрала меня от помешавшегося этого
человека. Мать была бледна в ту минуту и испытывала судьбу. Она гладила
меня и с отвращением отталкивала. Она сказала, что о всех принятых в
гимназию бывает объявление в газетах и что бог нас покарает и люди над
нами посмеются, если мы купим форменную одежду раньше времени. Мать была
бледна, она испытывала судьбу в моих глазах и смотрела на меня с горькой
жалостью, как на калечку, потому что одна она знала, как несчастлива наша
семья.
Все мужчины в нашем роду были доверчивы к людям и скоры на необдуманные
поступки, нам ни в чем не было счастья. Мой дед был раввином когда-то в
Белой Церкви, его прогнали оттуда за кощунство, и он с шумом и скудно
прожил еще сорок лет, изучал иностранные языки и стал сходить с ума на
восьмидесятом году жизни. Дядька мой Лев, брат отца, учился в Воложинском
ешиботе, в 1892 году он бежал от солдатчины и похитил дочь интенданта,
служившего в Киевском военном округе. Дядька Лев увез эту женщину в
Калифорнию, в Лос-Анжелос, бросил ее там и умер в дурном доме, среди
негров и малайцев. Американская полиция прислала нам после смерти
наследство из Лос-Анжелоса - большой сундук, окованный коричневыми
железными обручами. В этом сундуке были гири от гимнастики, пряди женских
волос, дедовский талес, хлысты с золочеными набалдашниками и цветочный чай
в шкатулках, отделанных дешевыми жемчугами. Изо всей семьи оставались
только безумный дядя Симон, живший
