- пролепетал он с невыразимой нежностью.
И вместе с ним мы пошли на террасу к Рубцовым, где лежала мать в
зеленой ротонде. Рядом с ее кроватью валялись гантели и гимнастический
аппарат.
- Паршивые копейки, - сказала мать нам навстречу, - человеческую жизнь
и детей, и несчастное наше счастье - ты все им отдал... Паршивые копейки,
- закричала она хриплым, не своим голосом, дернулась на кровати и затихла.
И тогда в тишине стала слышна моя икота. Я стоял у стены в
нахлобученном картузе и не мог унять икоты.
- Стыдно так, мой гарнесенький, - улыбнулась Галина пренебрежительной
своей улыбкой и ударила меня негнущимся халатом. Она прошла в красных
башмаках к окну и стала навешивать китайские занавески на диковинный
карниз. Обнаженные ее руки утопали в шелку, живая коса шевелилась на ее
бедре, я смотрел на нее с восторгом.
Ученый мальчик, я смотрел на нее, как на далекую сцену, освещенную
многими софитами. И тут же я вообразил себя Мироном, сыном угольщика,
торговавшего на нашем углу. Я вообразил себя в еврейской самообороне, и
вот, как и Мирон, я хожу в рваных башмаках, подвязанных веревкой. На
плече, на зеленом шнурке, у меня висит негодное ружье, я стою на коленях у
старого дощатого забора и отстреливаюсь от убийц. За забором моим тянется
пустырь, на нем свалены груды запылившегося угля, старое ружье стреляет
дурно, убийцы, в бородах, с белыми зубами, все ближе подступают ко мне; я
испытываю гордое чувство близкой смерти и вижу в высоте, в синеве мира,
Галину. Я вижу бойницу, прорезанную в стене гигантского дома, выложенного
мириадами кирпичей. Пурпурный этот дом попирает переулок, в котором плохо
убита серая земля, в верхней бойнице его стоит Галина. Пренебрежительной
своей улыбкой она улыбается из недосягаемого окна, муж, полуодетый офицер,
стоит за спиной и целует ее в шею...
Пытаясь унять икоту, я вообразил себе все это затем, чтобы мне горше,
горячей, безнадежней любить Рубцову, и, может быть, потому, что мера
скорби велика для десятилетнего человека. Глупые мечты помогли мне забыть
смерть голубей и смерть Шойла, я позабыл бы, пожалуй, об этих убийствах,
если бы в ту минуту на террасу не взошел Кузьма с ужасным этим евреем
Абой.
Были сумерки, когда они пришли. На террасе горела скудная лампа,
покривившаяся в каком-то боку, - мигающая лампа, спутник несчастий.
- Я деда обрядил, - сказал Кузьма, входя, - теперь очень красивые
лежат, - вот и служку привел, пускай поговорит чего-нибудь над стариком...
И Кузьма показал на шамеса Абу.
- Пускай поскулит, - проговорил дворник дружелюбно, - служке кишку
напихать - служка цельную
