не распутаешь...
Солнце косыми лучами рассекало зал. Толпа туго ворочалась, дышала огнем
и потом. Работая локтями, я пробрался в коридор. Дверь из красного уголка
была приоткрыта. Оттуда доносилось кряхтенье и чавканье Карл-Янкеля. В
красном уголке висел портрет Ленина, тот, где он говорит с броневика на
площади Финляндского вокзала; портрет окружали цветные диаграммы выработки
фабрики имени Петровского. Вдоль стены стояли знамена и ружья в деревянных
станках. Работница с лицом киргизки, наклонив голову, кормила Карл-Янкеля.
Это был пухлый человек пяти месяцев от роду в вязаных носках и с белым
хохлом на голове. Присосавшись к киргизке, он урчал и стиснутым кулачком
колотил свою кормилицу по груди.
- Галас какой подняли... - сказала киргизка, - найдется кому
покормить...
В комнате вертелась еще девчонка лет семнадцати, в красном платочке и с
щеками, торчавшими как шишки. Она вытирала досуху клеенку Карл-Янкеля.
- Он военный будет, - сказала девочка, - ишь дерется...
Киргизка, легонько потягивая, вынула сосок изо рта Карл-Янкеля. Он
заворчал и в отчаянии запрокинул голову - с белым хохолком... Женщина
высвободила другую грудь и дала ее мальчику. Он посмотрел на сосок мутными
глазенками, что-то сверкнуло в них. Киргизка смотрела на Карл-Янкеля
сверху, скосив черный глаз.
- Зачем военный, - сказала она, поправляя мальчику чепец, - он авиатор
у нас будет, он под небом летать будет...
В зале возобновилось заседание.
Бой шел теперь между прокурором и экспертами, давшими уклончивое
заключение. Общественный обвинитель, приподнявшись, стучал кулаком по
пюпитру. Мне видны были и первые ряды публики - галицийские цадики,
положившие на колени бобровые свои шапки. Они приехали на процесс, где, по
словам варшавских газет, собирались судить еврейскую религию. Лица
раввинов, сидевших в первом ряду, повисли в бурном пыльном сиянии солнца.
- Долой, - крикнул комсомолец, пробравшись к самой сцене.
Бон разгорался жарче.
Карл-Янкель, бессмысленно уставившись на меня, сосал грудь киргизки.
Из окна летели прямые улицы, исхоженные детством моим и юностью, -
Пушкинская тянулась к вокзалу, Мало-Арнаутская вдавалась в парк у моря.
Я вырос на этих улицах, теперь наступил черед Карл-Янкеля, но за меня
не дрались так, как дерутся за него, мало кому было дела до меня.
- Не может быть, - шептал я себе, - чтобы ты не был счастлив,
Карл-Янкель... Не может быть, чтобы ты не был счастливее меня...
В ПОДВАЛЕ
Я был лживый мальчик. Это происходило от чтения. Воображение мое всегда
было воспламенено. Я читал во время уроков, на переменах, по дороге домой,
