Исаак Эммануилович Бабель
(1894—1940)
Главная » Произведения автора » Одесские рассказы, страница49

Одесские рассказы, страница49

Луперкалий,

    Я трижды подносил ему венец,

    И трижды от него он отказался.

    Ужель и это властолюбье?..

    Но Брут его зовет властолюбивым,

    А Брут — достопочтенный человек…

    Перед моими глазами — в дыму вселенной — висело лицо Брута.  Оно  стало белее мела. Римский народ, ворча, надвигался на меня.  Я  поднял  руку,  — глаза Боргмана покорно двинулись за ней, —  сжатый  мой  кулак  дрожал,  я поднял руку… и увидел в окне дядьку Симон-Вольфа,  шедшего  по  двору  в сопровождении маклака Лейкаха. Они тащили на себе  вешалку,  сделанную  из оленьих рогов, и красный сундук с подвесками в виде львиных пастей,  Бобка тоже увидела их из окна. Забыв про гостя, она влетела в комнату и схватила меня трясущимися ручками.

    — Серденько мое, он опять купил мебель…

    Боргман привстал в своем мундирчике и в недоумении поклонился Бобке.  В дверь ломились. В  коридоре  раздался  грохот  сапог,  шум  передвигаемого сундука. Голоса Симон-Вольфа и рыжего Лейкаха  гремели  оглушительно.  Оба были навеселе.

    — Бобка, — закричал Симон-Вольф, — попробуй угадать, сколько я отдал за эти рога?!

    Он орал, как труба, но в голосе его была неуверенность. Хоть и  пьяный, Симон-Вольф знал, как ненавидим мы рыжего Лейкаха, подбивавшего его на все покупки, затоплявшего нас ненужной, бессмысленной мебелью.

    Бобка молчала. Лейках пропищал  что-то  Симон-Вольфу.  Чтобы  заглушить змеиное его шипение, чтобы  заглушить  мою  тревогу,  я  закричал  словами Антония:

    Еще вчера повелевал вселенной

    Могучий Цезарь; он теперь во прахе,

    И всякий нищий им пренебрегает.

    Когда б хотел я возбудить к восстанью,

    К отмщению сердца и души ваши,

    Я повредил бы Кассию и Бруту,

    Но ведь они почтеннейшие люди…

    На этом месте раздался стук. Это упала Бобка, сбитая с ног ударом мужа. Она, верно, сделала  горькое  какое-нибудь  замечание  об  оленьих  рогах. Началось ежедневное представление. Медный голос Симон-Вольфа законопачивал все щели вселенной.

    — Вы тянете из меня клей, — громовым голосом кричал мой  дядька,  —  вы клей тянете из меня, чтобы запихать собачьи ваши рты…  Работа  отбила  у меня душу. У меня нечем работать, у меня нет рук, у меня нет ног… Камень вы одели на мою шею, камень висит на моей шее…

    Проклиная меня и Бобку еврейскими проклятиями, он сулил нам, что  глаза наши  вытекут,  что  дети  наши  еще  во  чреве  матери  начнут  гнить    и распадаться, что мы не будем поспевать хоронить друг друга и  что  нас  за волосы стащат в братскую могилу.

    Маленький Боргман поднялся со своего места. Он был бледен  и  озирался. Ему непонятны были обороты еврейского кощунства, но с  русской  матерщиной он был знаком. Симон-Вольф не гнушался и ею. Сын