N_19 в архиерейских
покоях.
И, к удивлению моему, Савичевой дали эту квартиру и всем другим вслед
за нею.
И мне объяснили тут, что союз текстильщиков отстроил в сгоревшем
корпусе 40 квартир для рабочих Костромской объединенной льняной
мануфактуры и что сегодня они переселяются в монастырь.
Отец Илларион, стоя в воротах, пересчитал всех коз и переселенцев;
потом он позвал меня чай пить и в молчании поставил на стол чашки,
украденные им во дворе при взятии в музей утвари бояр Романовых.
Мы пили чай из этих чашек до поту, бабьи босые ноги топтались перед
нами, на подоконниках: бабы мыли стекла на новых местах.
Потом дым повалил изо всех труб, точно сговорился, незнакомый петух
взлетел на могилу игумена отца Сиония и загорланил, чья-то гармошка,
протомившись в интродукциях, запела нежную песню, и чужая старушонка в
зипуне, просунув голову в келью отца Иллариона, попросила у него взаймы
щепотку соли ко щам.
Был уже вечер, когда к нам пришла старушонка: багровые облака пухли над
Волгой, термометр на наружной стене показывал 40 градусов мороза,
исполинские костры, изнемогая, метались на реке, - все же неунывающий
какой-то парень упрямо лез по промерзшей лестнице к перекладине над
воротами - лез затем, чтобы повесить там пустяковый фонарик и вывеску, на
которой было изображено множество букв: СССР и РСФСР, и знак союза
текстилей, и серп и молот, и женщина, стоящая у ткацкого станка, от
которого идут лучи во все стороны.
ДОРОГА
Я ушел с развалившегося фронта в ноябре семнадцатого года. Дома мать
собрала мне белья и сухарей. В Киев я угодил накануне того дня, когда
Муравьев начал бомбардировку города. Мой путь лежал на Петербург.
Двенадцать суток отсидели мы в подвале гостиницы Хаима Цирюльника на
Бессарабке. Пропуск на выезд я получил от коменданта советского Киева.
В мире нет зрелища унылее, чем Киевский вокзал. Временные деревянные
бараки уже много лет оскверняют подступ к городу. На мокрых досках трещали
вши. Дезертиры, мешочники, цыгане валялись вперемешку. Старухи галичанки
мочились на перрон стоя. Низкое небо было изборождено тучами, налито
мраком и дождем.
Трое суток прошло, прежде чем ушел первый поезд. Вначале он
останавливался через каждую версту, потом разошелся, колеса застучали
горячей, запели сильную песню. В нашей теплушке это сделало всех
счастливыми. Быстрая езда делала людей счастливыми в восемнадцатом году.
Ночью поезд вздрогнул и остановился. Дверь теплушки разошлась, зеленое
сияние снегов открылось нам. В вагон вошел станционный телеграфист в
