дохе,
стянутой ремешком, и мягких кавказских сапогах. Телеграфист протянул руку
и пристукнул пальцем по раскрытой ладони.
- Документы об это место...
Первой у двери лежала на тюках неслышная, свернувшаяся старуха. Она
ехала в Любань к сыну железнодорожнику. Рядом со мной дремали, сидя,
учитель Иегуда Вейнберг с женой. Учитель женился несколько дней тому назад
и увозил молодую в Петербург. Всю дорогу они шептались о комплексном
методе преподавания, потом заснули. Руки их и во сне были сцеплены, вдеты
одна в другую.
Телеграфист прочитал их мандат, подписанный Луначарским, вытащил из-под
дохи маузер с узким и грязным дулом и выстрелил учителю в лицо.
У женщины вздулась мягкая шея. Она молчала. Поезд стоял в степи.
Волнистые снега роились полярным блеском. Из вагонов на полотно
выбрасывали евреев. Выстрелы звучали неровно, как возгласы. Мужик с
развязавшимся треухом отвел меня за обледеневшую поленницу дров и стал
обыскивать. На нас, затмеваясь, светила луна. Лиловая стена леса курилась.
Чурбаки негнувшихся мороженых пальцев ползли по моему телу. Телеграфист
крикнул с площадки вагона:
- Жид или русский?
- Русский, - роясь во мне, пробормотал мужик, - хучь в раббины
отдавай...
Он приблизил ко мне мятое озабоченное лицо, - отодрал от кальсон четыре
золотых десятирублевки, зашитых матерью на дорогу, снял с меня сапоги и
пальто, потом, повернув спиной, стукнул ребром ладони по затылку и сказал
по-еврейски:
- Анклойф, Хаим... [Беги, Хаим (евр.)]
Я пошел, ставя босые ноги в снег. Мишень зажглась на моей спине, точка
мишени проходила сквозь ребра. Мужик не выстрелил. В колоннах сосен, в
накрытом подземелье леса качался огонек в венце багрового дыма. Я добежал
до сторожки. Она курилась в кизяковом дыму. Лесник застонал, когда я
ворвался в будку. Обмотанный полосами, нарезанными из шуб и шинелей, он
сидел в бамбуковом бархатном креслице и крошил табак у себя на коленях.
Растягиваемый дымом, лесник стонал, потом, поднявшись, он поклонился мне в
пояс:
- Уходи, отец родной... Уходи, родной гражданин...
Он вывел меня на тропинку и дал тряпку, чтобы обмотать ноги. Я добрел
до местечка поздним утром. В больнице не оказалось доктора, чтобы отрезать
отмороженные мои ноги: палатой заведовал фельдшер. Каждое утро он подлетал
к больнице на вороном коротком жеребце, привязывал его к коновязи и входил
к нам воспламененный, с ярким блеском, в глазах.
- Фридрих Энгельс, - светясь углями зрачков, фельдшер склонялся к моему
изголовью, - учит вашего брата, что нации не должны существовать, а мы
обратно говорим, - нация обязана существовать...
Срывая повязки с