Припадая на ногу, он пошел дальше, и сейчас же широкую его спину
затерло небо, слившееся с землей.
Подъехав к хате, Гапа постучала в окно кнутом. Дочери ее торчали у
стола в шалях и башмаках, как на посиделках.
- Маты, - сказала старшая, сваливая мешки, - без вас приходила Одарка,
взяла Гришку до дому...
Дочери накрыли на стол, поставили самовар. Поужинав, Гапа ушла в
сельраду. Там, усевшись на лавках вдоль стен, молчали старики из села
Великая Криница. Окно, разбитое во время прошлых споров, заделали листом
фанеры, стекло лампы было протерто, к щербатой стене прибили плакат -
"Прохання не палить". Вороньковский судья, подняв плечи, читал у стола. Он
читал книгу протоколов великокриницкой сельрады; воротник драпового его
пальтишка был наставлен. Рядом за столом секретарь Харченко писал своему
селу обвинительный акт. Он разносил по разграфленным листам все
преступления, недоимки и штрафы, все раны, явные и скрытые. Приехав в
село, Осмоловский, судья из Воронькова, отказался созвать сборы, общее
собрание граждан, как это делали уполномоченные до него, он не произнес
речи и только приказал составить список недоимщиков, бывших торговцев,
списки их имущества, посевов и усадеб.
Великая Криница молчала, присев на лавки. Свист и треск харченкиного
пера юлил в тишине. Движение пронеслось и замерло, когда в сельраду вошла
Гапа. Голова Евдоким Назаренко оживился, увидев ее.
- То есть, первейший наш актив, товарищ судья, - Евдоким захохотал и
потер ладони, - вдова наша, всех парубков нам перепортила...
Гапа, щурясь, стояла у двери. Гримаса тронула губы Осмоловского, узкий
нос его сморщился. Он наклонил голову и сказал: "Здравствуйте".
- В колгосп первая записалась, - силясь разогнать тучу, Евдоким сыпал
словами, - потом добрые люди подговорили, она и выписалась...
Гапа не двигалась. Кирпичный румянец лежал на ее лице.
- ...А кажуть добрые люди, - произнесла она звучным, низким своим
голосом, - кажуть, что в колгоспе весь народ под одним одеялом спать
будет...
Глаза ее смеялись в неподвижном лице.
- ...А я этому противница, гуртом спать, мы по двох любим, и горилку,
батькови нашему черт, любим...
Мужики засмеялись и оборвали, Гапа щурилась. Судья поднял воспаленные
глаза и кивнул ей. Он съежился еще больше, забрал голову в узкие рыжие
руки и снова погрузился в книгу великокриницких протоколов. Гапа
повернулась, статная ее спина зажглась перед оставшимися.
Во дворе, на мокрых досках, расставив колени, сидел дед Абрам, заросший
диким мясом. Желтые космы падали на его плечи.
- Что ты, диду? - спросила Гапа.
- Журюсь, - сказал
