дед.
Дома у нее дочери уже легли. Поздней ночью, наискосок, в хатыне
комсомольца Нестора Тягая, ртутным языком повис огонек. Осмоловский пришел
на отведенную ему квартиру. На лаву брошен был тулуп, судью ждал ужин -
миска простокваши и краюха хлеба с луковицей. Сняв очки, он прикрыл
ладонями больные глаза - судья, прозванный в районе "двести шестнадцать
процентов". Этой цифры он добился на хлебозаготовках в буйном селе
Воронькове. Тайны, песни, народные поверья облекали проценты Осмоловского.
Он жевал хлеб и луковицу и разостлал перед собой "Правду", инструкции
райкома и сводки Наркомзема по коллективизации. Было поздно, второй час
ночи, когда дверь его раскрылась и женщина, накрест стянутая шалью,
переступила порог.
- Судья, - сказала Гапа, - что с блядьми будет?..
Осмоловский поднял лицо, обтянутое рябоватым огнем.
- Выведутся.
- Житье будет блядям или нет?
- Будет, - сказал судья, - только другое, лучшее.
Баба невидящими глазами уставилась в угол. Она тронула монисто на
груди.
- Спасыби на вашем слове...
Монисто зазвенело. Гапа вышла, притворив за собой дверь.
Беснующаяся, режущая ночь набросилась на нее, кустарники туч, горбатые
льдины с черным блеском в них. Просветляясь, низко неслись облака.
Безмолвие распростерлось над Великой Криницей, над плоской, могильной,
обледенелой пустыней деревенской ночи.
Весна, 1930 г.
ГЮИ ДЕ МОПАССАН
Зимой шестнадцатого года я очутился в Петербурге с фальшивым паспортом
и без гроша денег. Приютил меня учитель русской словесности - Алексей
Казанцев.
Он жил на Песках, в промерзшей желтой, зловонной улице. Приработком к
скудному жалованью были переводы с испанского; в ту пору входил в славу
Бласко Ибаньес.
Казанцев и проездом не бывал в Испании, но любовь к этой стране
заполняла его существо - он знал в Испании все замки, сады и реки. Кроме
меня, к Казанцеву жалось еще множество вышибленных из правильной жизни
людей. Мы жили впроголодь. Изредка бульварные листки печатали мелким
шрифтом наши заметки о происшествиях.
По утрам я околачивался в моргах и полицейских участках.
Счастливее нас был все же Казанцев. У него была родина - Испания.
В ноябре мне представилась должность конторщика на Обуховском заводе,
недурная служба, освобождавшая от воинской повинности.
Я отказался стать конторщиком.
Уже в ту пору - двадцати лет от роду - я сказал себе: лучше голодовка,
тюрьма, скитания, чем сидение за конторкой часов по десять в день. Особой
удали в этом обете нет, но я не нарушал его и не нарушу. Мудрость дедов
сидела в моей голове: мы рождены для наслаждения
