от старости айсору, разносчику
керосина и мегерам, продававшим мотки бараньей шерсти, мегерам, изрезанным
жгучими морщинами. По ночам толкотня и лепет моих соседей сменялись
молчанием, пронзительным, как свист ядра.
Иметь двадцать лет от роду, жить в Тифлисе и слушать по ночам бури
чужого молчания - это беда. Спасаясь от нее, - я кидался опрометью вон из
дому, вниз к Куре, там настигали меня банные пары тифлисской весны. Они
накидывались с размаху и обессиливали. С пересохшим горлом я кружил по
горбатым мостовым. Туман весенней духоты загонял меня снова на чердак, в
лес почернелых пней, озаренных луной. Мне ничего не оставалось кроме как
искать любви. Конечно, я нашел ее. На беду или на счастье, женщина,
выбранная мною, оказалась проституткой. Ее звали Вера. Каждый вечер я
крался за нею по Головинскому проспекту, не решаясь заговорить. Денег для
нее у меня не было, да и слов - неутомимых этих пошлых и роющих слов любви
- тоже не было. Смолоду все силы моего существа были отданы на сочинение
повестей, пьес, тысячи историй. Они лежали у меня на сердце, как жаба на
камне. Одержимый бесовской гордостью, - я не хотел писать их до времени.
Мне казалось пустым занятием - сочинять хуже, чем это делал Лев Толстой.
Мои истории предназначались для того, чтобы пережить забвение. Бесстрашная
мысль, изнурительная страсть стоят труда, потраченного на них, только
тогда, когда они облачены в прекрасные одежды. Как сшить эти одежды?..
Человеку, взятому на аркан мыслью, присмиревшему под змеиным ее
взглядом, трудно изойти пеной незначащих и роющих слов любви. Человек этот
стыдится плакать от горя. У него недостает ума, чтобы смеяться от счастья.
Мечтатель - я не овладел бессмысленным искусством счастья. Мне пришлось
поэтому отдать Вере десять рублей из скудных моих заработков.
Решившись, я стал однажды вечером на страже у дверей духана "Симпатия".
Мимо меня небрежным парадом двигались князья в синих черкесках и мягких
сапогах. Ковыряя в зубах серебряными зубочистками, они рассматривали
женщин, крашенных кармином, грузинок с большими ступнями и узкими бедрами.
В сумерках просвечивала бирюза. Распустившиеся акации завывали вдоль улиц
низким, осыпающимся голосом. Толпа чиновников в белых кителях колыхалась
по проспекту: ей навстречу летели с Казбека бальзамические струи.
Вера пришла позже, когда стемнело. Рослая, белолицая - она плыла
впереди обезьяньей толпы, как плывет богородица на носу рыбачьего баркаса.
Она поравнялась с дверьми духана "Симпатия". Я качнулся, двинулся.
- В какие Палестины?
Широкая розовая спина двигалась передо мною. Вера обернулась.
- Вы что там лепечете?..
