в масляную
бумагу. Плечистая старушка в газовой шляпенке, с рыжей сумкой на боку,
ходила по номерам прощаться. Она шаркала по коридору резиновыми ботиками,
всхлипывала и улыбалась всеми морщинами. Час - не меньше - ушел на
проводы. Я ждал Веру в прелом номере, заставленном трехногими креслами,
глиняной печью, сырыми углами в разводах.
Меня мучили и таскали по городу так долго, что самая любовь моя
показалась мне врагом, прилипчивым врагом...
В коридоре шаркала и разражалась внезапным хохотом чужая жизнь. В
пузырьке, наполненном молочной жидкостью, умирали мухи. Каждая умирала
по-своему. Агония одной была длительна, предсмертные содрогания порывисты;
другая умирала, трепеща чуть заметно. Рядом с пузырьком на потертой
скатерти валялась книга, роман из боярской жизни Головина. Я раскрыл ее
наугад. Буквы построились в ряд и смешались. Предо мною, в квадрате окна,
уходил каменистый подъем, кривая турецкая уличка. В комнату вошла Вера.
- Проводили Федосью Маврикиевну, - сказала она. - Поверишь, она нам
всем, как родная была... Старушка одна едет, ни попутчика, никого...
Вера села на кровать, расставив колени. Глаза ее блуждали в чистых
областях забот и дружбы. Потом она увидела меня, в двубортной куртке.
Женщина сцепила руки и потянулась.
- Заждался, небось... Ничего, сейчас сделаемся...
Но что собиралась Вера делать - я так и не понял. Приготовления ее были
похожи на приготовления доктора к операции. Она зажгла керосинку и
поставила на нее кастрюлю с водой. Она положила чистое полотенце на спинку
кровати и повесила кружку от клизмы над головой, кружку с белой кишкой,
болтающейся по стене. Когда вода согрелась. Вера перелила ее в клизму,
бросила в кружку красный кристалл и стала через голову стягивать с себя
платье. Большая женщина с опавшими плечами и мятым животом стояла передо
мной. Расплывшиеся соски слепо уставились в сторону.
- Пока вода доспеет, - сказала моя возлюбленная, - подь-ка сюда,
попрыгунчик...
Я не двинулся с места. Во мне оцепенело отчаяние. Зачем променял я
одиночество на это логово, полное нищей тоски, на умирающих мух и
трехногую мебель...
О, боги моей юности!.. Как непохожа была будничная эта стряпня на
любовь моих хозяев за стеной, на протяжный, закатывающийся их визг...
Вера подложила ладони под груди и покачала их.
- Что сидишь невесел, голову повесил?.. Поди сюда...
Я не двинулся с места. Вера подняла рубаху к животу и снова села на
кровать.
- Или денег пожалел?
- Моих денег не жалко...
Я сказал это рвущимся голосом.
- Почему так - не жалко?.. Или ты вор?..
- Я не вор.
