груди [!], у героев очень сильные мускулы, и вообще весь роман ужасно как старается, чтобы мы сочли его поэмой телесности, солнца, половой радости, звериного счастья, греха […] Страсть, безумие, солнце нельзя проповедовать, их можно петь […]. В этом […] заповедь искусства» [143].
В другой статье того же времени («Нат Пинкертон», 1908) Чуковский развивал сходную мысль:
«Русская порнография не просто порнография, как французская или немецкая, а порнография с идеей. Арцыбашев не просто описывает сладострастные деяния Санина, а и всех призывает к таким сладострастным деяниям» [144, т. 6, с. 147].
Так или иначе, идея отталкивания от по-российски программной плотскости, по-видимому, носившаяся в воздухе, была близка Бабелю. Осуществить искомое переливание в русскую литературу животворящих крови и солнца из иностранных источников было, согласно Бабелю, под силу лишь выходцу из Одессы –
«единственного в России города, где может родиться так нужный нам национальный Мопассан […] Литературный Мессия, которого ждут столь долго и столь бесплодно, придет оттуда – из солнечных степей, обтекаемых морем» [10, т. 1, с. 63, 65].
Во всем – во взгляде на русских классиков, в оценке Горького, в вольном переложении мопассановского «Признания», в наброске (авто)портрета грядущего спасителя русской литературы – уже угадывается автор «Мопассана» и «Справки». При более пристальном рассмотрении, однако, проступят различия, знаменующие путь, пройденный писателем (см. Карден [62, с. 207–210], Нильссон [86]). Поэтому имеет смысл принять отправные установки начинающего автора за исходный пункт анализа его более зрелых текстов и начать с взывающей об оплодотворении солнцем национальной почвы. Первым мы обратимся к Толстому, впрямую фигурирующему и в «Мопассане», и в «Гонораре», чтобы выявить диалектику бабелевского притяжения к нему, отталкивания от него во имя Мопассана и, наконец, своеобразного синтеза обоих, – так сказать, подстеречь (перефразируя рассказчика «Моего первого гуся») таинственную кривую бабелевской прямой.
ПРИМЕЧАНИЯ
[1] Сознательная полемическая перекличка горьковской трилогии с толстовской несомненна, как очевидно и ученичество Бабеля у Горького. Интереснее отметить, что в черновиках «Четырех эпох развития» – раннего варианта «Детства. Отрочества. Юности» Толстой хотел изобразить судьбу незаконных княжеских детей, которые «сами должны пробивать себе дорогу в жизни» и, в частности, «поступают в коммерческое училище». Однако тогда «возникла бы необходимость […] описать коммерческое училище, дать картины жизни, с которой сам [Толстой] не имел ничего общего» (Опульская [90, с. 482–483]), – но с которой был хорошо знаком Бабель, окончивший как раз такое училище.