совершенство «После бала» (1903), опубликованного, кстати, лишь в 1911 г., т. е. в период формирования Бабеля, направлено на разработку тематически близкого Бабелю комплекса. Это очень бабелевский рассказ о неудачной половой и воинской инициации «робкого» героя, об эдиповском столкновении с отцовской фигурой, о физической жестокости, о своего рода Голгофе с демонстрацией истязаемого тела. У Бабеля есть множество вариаций на эти темы («Мой первый гусь», «Смерть Долгушова», «Письмо», «Жизнеописание Павличенки…» и др.), в том числе один с подозрительно похожим названием («После боя»). А двухчастная формула толстовского рассказа – «сначала веселье с женщиной, потом ужас при виде страдающего мужского тела» – лежит в основе композиции «Мопассана»[4].
Но есть еще одна деталь, неожиданно роднящая «После бала» с бабелевским ученичеством и бунтом против Толстого вообще и с нашими текстами в частности. Это мотив одежды[5]. В «Мопассане» читаем: «Захмелев, я стал бранить Толстого. – […] Его религия – страх… Испугавшись холода, старости, граф сшил себе фуфайку из веры…» В «Гонораре» герой, мечтая сравняться с Толстым, тоже, хотя и по-иному, сопрягает темы страха и одежды.
«Мне казалось пустым занятием – сочинять хуже, чем это делал Лев Толстой[6]. Мои истории предназначались для того, чтобы пережить забвение. Бесстрашная мысль, изнурительная страсть стоят труда, потраченного на них, только тогда, когда они облачены в прекрасные одежды. Как сшить эти одежды?»
Та же метафора проходит в беседе «О творческом пути писателя»[7].
«Перечитывая «Хаджи-Мурата», я думал, вот где надо учиться. Там ток шел от земли, прямо через руки, прямо к бумаге, без всякого средостения, совершенно беспощадно срывая всякие покровы чувством правды, причем когда эта правда появлялась, то она облекалась в прозрачные и прекрасные одежды» [10, т. 2, с. 399].
Мысль Бабеля о безыскусности Толстого, которым «пишет мир», нам уже знакома, но здесь, сформулированная в коде одежды, она выглядит характерным парадоксом. Происходит одновременно и «срывание покровов» (любимая метафора Толстого и общее место в литературе о нем), и «облачение правды в прекрасные одежды»; компромисс находится в «прозрачности» последних. Парадокс этот – не результат словесной небрежности или чисто риторического изыска. Он коренится в самой сути толстовского (и, шире, всякого радикального) подрыва норм, неизбежно ведущего, однако, не к отмене норм вообще, а лишь к замене принятых условностей новыми, например, толстовскими.
В «После бала» это противоречие проявляется с максимальной наглядностью – в противопоставлении истязаемого голого тела солдата одетому, принципиально невидимому телу светской красавицы, мысленно облачаемому