эквивалентам» – как языковым, в том числе к местоимениям и числительным, особенно «круглым»[23], так и внетекстовым, в частности, деньгам. Этим, однако, не исключается вольное или невольное взаимодействие бабелевских заглавий и лексических инвариантов с соответствующими мотивами революционно-авангардистской культуры. А эти последние восходили к теургии символистов (см. выше) и опосредованно – к Чернышевскому и Писареву с их пафосом нового дела, в частности, делания сапог, каковые нужнее пушкинской словесности. И трудно предположить, чтобы Бабель, внимательный к каждому слову, выходившему из-под его пера, не отдавал себе отчета в том, как звучат эти параллели с названиями статей формалистов и заглавиями Чернышевского и Ленина. Характерна при этом его равная – вполне в духе его общей амбивалентности – приверженность к реалистическому местоимению «что» и формалистическому «как».
Резюмируем сказанное об отталкивании Бабеля от Толстого в трактовке одежд, обнаженного тела, истины, (бес)словесности, пантомимы и насилия. Заострив до предела толстовские противоречия, Бабель смещает картину. Для него искусство – не поиск, а сотворение истины, не обнажение реальности, а ее преображение, не отмена условностей, а игра с ними. Обнаженное тело – не мужское, мученическое, а женское, потенциально гедонистическое[24], и вызов художнику – не в запретности тела, а в необходимости гальванизировать его с помощью эстетического чуда. Выход – не в отказе от жизни и искусства (службы, литературных канонов, мирских интересов, брака, семьи, да и самого биологического присутствия на этом свете), а в творческом овладении ими, в частности, душой, вкусами и телом женщины. Овладение производится с помощью артистического слова-дела, в котором присутствует и часто преобладает безмолвное телодвижение. Эта эстетическая акция может быть циничной, насильственной, даже вооруженной, и проблема не в ее аморальности, а в ее мастерской успешности – то есть, все-таки не столько в ее «что», сколько в ее «как».
5. Толстой vs. Мопассан
Сопоставление этих двух имен, намеченное в бабелевском рассказе, не случайно. Смерть Мопассана, ожидающаяся в финале, наступила 6 июля 1893 г. – почти ровно за год до рождения Бабеля (1 [13] июля 1894 г.) и до появления толстовского «Предисловия к сочинениям Гюи де Мопассана» (1894)[25]. Пристрастное внимание Бабеля к обоим авторам практически исключает его незнакомство с «Предисловием». Более того, критическая перчатка, брошенная Мопассану Толстым и поднимаемая Бабелем, и даже некоторые текстовые схождения, делают «Предисловие» весьма вероятным подтекстом «Гюи де Мопассана», в особенности его финала:
«двадцати пяти лет он испытал первое нападение наследственного