я проверяю свежесть
и точность всех образов, сравнений, метафор. Если нет точного сравнения, то
лучше не брать никакого. Пусть существительное живет само по себе в своей
простоте.
Сравнение должно быть точным, как логарифмическая линейка, и
естественным, как запах укропа. Да, я забыл, что, прежде чем выбрасывать
словесный мусор, я разбиваю текст на легкие фразы. Побольше точек! Это
правило я вписал бы в правительственный закон для писателей. Каждая фраза --
одна мысль, один образ, не больше. Поэтому не бойтесь точек. Я пишу, может
быть, слишком короткой фразой. Отчасти потому, что у меня застарелая астма.
Я не могу говорить длинно. У меня на это не хватает дыхания. Чем больше
длинных фраз, тем тяжелее одышка.
Я стараюсь изгнать из рукописи почти все причастия и деепричастия и
оставляю только самые необходимые. Причастия делают речь угловатой,
громоздкой и разрушают мелодию языка. Они скрежещут, как будто танки
переваливают на своих гусеницах через каменный завал. Три причастия в одной
фразе -- это убиение языка. Все эти "преподносящий", "добывающий",
"сосредоточивающийся" и так далее и тому подобное. Деепричастие все же
легче, чем причастие. Иногда оно сообщает языку даже некоторую крылатость.
Но злоупотребление им делает язык бескостным, мяукающим. Я считаю, что
существительное требует только одного прилагательного, самого отобранного.
Два прилагательных к одному существительному может позволить себе только
гений.
Все абзацы и вся пунктуация должны быть сделаны правильно, но с точки
зрения наибольшего воздействия текста на читателя, а не по мертвому
катехизису. Особенно великолепен абзац. Он позволяет спокойно менять ритмы и
часто, как вспышка молнии, открывает знакомое нам зрелище в совершенно
неожиданном виде. Есть хорошие писатели, но они расставляют абзацы и знаки
препинания кое-как. Поэтому, несмотря на высокое качество их прозы, на ней
лежит муть спешки и небрежности. Такая проза бывала у Андрея Соболя да и у
самого Куприна.
Линия в прозе должна быть проведена твердо и чисто, как на гравюре.
Вас запугали варианты "Любки Казак". Все эти варианты -- прополка,
вытягивание рассказа в одну нитку. И вот получается так, что между первым и
последним вариантами такая же разница, как между засаленной оберточной
бумагой и "Первой весной" Боттичелли.
-- Действительно каторжная работа, -- сказал я. -- Двадцать раз
подумаешь, прежде чем решишься стать писателем.
-- А главное, -- сказал Бабель, -- заключается в том, чтобы во время
этой каторжной работы не умертвить текст. Иначе вся работа пойдет насмарку,
превратится черт знает во что! Тут нужно ходить как по канату. Да, так
вот... -- добавил он и помолчал. -- Следовало бы со всех нас взять клятву. В
том, что никто никогда не замарает свое дело.
Я ушел, но до утра не мог заснуть. Я лежал на террасе и смотрел, как
какая-то сиреневая планета, пробив нежнейшим светом неизмеримое пространство
неба, пыталась, то разгораясь, то угасая, приблизиться к земле. Но это ей
так и не удалось.
Ночь была огромна и неизмерима своим мраком. Я знал, что в такую ночь
глухо светились моря и где-то далеко за горизонтом отсвечивали вершины гор.
Они остывали. Они напрасно отдали свое дневное тепло мировому пространству.
Лучше бы они отдали его цветку вербены. Ведь он закрыл в эту ночь свое лицо
лепестками, как ладонями, чтобы спасти его от предрассветного холода.
Утром приехал из Одессы Изя Лившиц. Он приезжал всегда по вечерам, и
этот ранний приезд меня удивил.
Не глядя мне в глаза, он сказал, что четыре дня
