его бесовской власти, заставляющей меня глядеть
на все его глазами, и так же, как в прошлый раз, ничего не могу понять.
Может быть, тайна его очарования в этой улыбке? В глазах, весело и
внимательно поблескивающих из-за круглых очков? В чуть заметном еврейском
акценте, придающем оттенок язвительного и вместе с тем беззлобного юмора
всему, что он говорит? Нет, пожалуй, все-таки дело не в этом. Пожалуй,
секрет здесь в удивительном даре видеть вещи по-своему и говорить о них так,
что они и перед собеседником предстают в неожиданных ракурсах, обретая при
этом неожиданный смысл, цвет и значение.
Ведь вот -- холодная, не очень уютная комната, мокрое, полуголое дерево
за окном, тягостная миссия, с которой я сегодня сюда пришел, а сижу я в этой
комнате с ощущением праздника, и век бы не уходил и слушал этот высокий
голос, век бы провел в стране чудес, где обитает и куда приоткрыл мне дверь
этот человек, которому все на свете интересно, мило и весело и который
глядит на все словно сквозь цветные стекла, придающие самым будничным вещам
видимость праздничного великолепия.
Я принуждаю себя вспомнить, что пришел сюда с прозаическим и суровым
служебным заданием, и, хоть это очень трудно дается мне, произношу наконец
слова, которые мне было поручено произнести, которые я обязан был
произнести, чтобы добыть для "Знамени" сочинение Бабеля, необходимое нам для
вящей славы нашего детища. Так же, как и мои товарищи из редакции, я люблю
наш журнал и пекусь о его успехе, и это помогает мне найти силы сказать
Бабелю о намерении нашего секретаря напечатать сценарий в нынешнем виде,
если в ближайшее время мы не получим новый его вариант.
Надо было видеть, как испугали мои слова Исаака Эммануиловича. Как
мгновенно исчезла улыбка с его лица, каким озабоченным оно стало при одной
мысли о том, что эта угроза может осуществиться.
-- Вы еще очень молодой человек, -- произнес он грустно и укоризненно,
-- такой молодой, что, вероятно, никогда не задумывались о том, какая
странная у нас с вами профессия. Корпим в полном одиночестве у себя за
столом, во время работы боимся каждого нескромного взгляда, а потом все свои
мысли, все тайны выбалтываем читателю. Ведь вот, казалось бы, -- чего проще?
Напечатать этот самый сценарий, как предлагает ваш секретарь редакции... О
нем напишут, что он не поднимается до уровня прежних моих вещей, или,
наоборот, что знаменует собой новый этап в моем творчестве... Бр-р, терпеть
не могу этих слов -- творчество... знаменует... А потом напечатают рассказ,
который я сейчас пишу, и все опять станет на место... Ничего страшного. Да?
Немного заголиться, а потом прикрыть стыд. Как вы считаете?
-- Разве вы еще не начали работать над новой редакцией? -- спросил я с
некоторым даже ужасом в голосе.
-- Над какой новой редакцией? О чем вы говорите?
-- Над новой редакцией сценария.
-- Нет, не начал. И не начну. Он мне не нравится. Я его написал не для
чтения, а для кино.
-- Разве вы... Зачем же вы нам его дали?
-- Чтобы иметь возможность кончить рассказ. Понимаете?
-- Нет, не понимаю. Любой журнал заключил бы с вами договор на этот
рассказ. Почему же...
-- Почему? Потому, что, когда я его кончу, в нем будет самое большее
четыре страницы.
-- На машинке! -- зачем-то полюбопытствовал я.
-- Да. На машинке, -- с вежливой язвительностью ответил Бабель.
Мы замолчали. Голое дерево за окном было теперь именно таким, каким ему
надлежало быть, -- мокрым, уродливым и печальным, да и в комнате стало
как-то сумрачно, еще более сумрачно, чем на улице.
-- Что же делать?
