семьи (Долина мама все вскрикивала: "И это ты видел своими
глазами!"), а Бабель-младший, писатель из Петрограда, несомненно, признает в
Доле своего собрата.
Несколько дней ожидания были мучительны. Милый мой дружок Доля,
хорошенький, благовоспитанный мальчик, весь в маму, за эти дни подурнел. Мне
он сказал:
Теперь на очереди ты. Не дури -- приготовь собрание сочинений.
И я, поддавшись, как первобытный Адам, искушению, проводил ночи за
каллиграфической перепиской самых ценных своих произведений.
Бабеля-младшего я видел раз или два на полутемной лестнице, запомнил
живой, любопытный взгляд из-под круглых очков, неторопливость этого
человека. В ожидании мы сдали, не выдержали, решили подтолкнуть дело,
приискали какой-то повод и постучались к Бабелям -- тока не было, и звонки
не действовали.
Нас впустили. В темной передней пахло, как во всех передних приличных
квартир того времени, -- обоями, калошами, шубами, -- но тут пахло еще
английским мылом и чуть-чуть -- самоварным дымком: неподалеку посвистывал
самовар, и загадочно светились его темно-красные огоньки.
Эти две особенности бабелевского быта -- любовь к хорошему мылу и к чаю
из самовара -- я встречал не раз и позже. Исаака Эммануиловича, кажется,
дома в тот час не было. Долю пригласили за делом в комнату, я подождал его,
и ушли мы ни с чем.
Но уже следующий мой визит к Доле был счастливее.
Я застал в семье легкий переполох. "Исаак Эммануилович сказал, --
сообщил мне Доля, -- что сегодня он придет сам, ты явился кстати". -- "Как
же так, -- удивился я, -- ни с того ни с сего?" -- "Почему ни с того ни с
сего? А рассказ? Он встретил Веру и сказал: "Передай, что сегодня я приду к
ним пить чай".
С особенной тщательностью готовились к вечернему чаю.
И вот Исаак Эммануилович пришел. С замиранием сердца я услышал его
голос в передней. Сели за стол. Конечно, у соседей было о чем поговорить
еще, кроме как о литературе: гость спросил об успехах юной пианистки, о том,
как обстоит теперь с золотом, необходимым в зубоврачебной практике, о том,
как теперь думают преподавать латынь в гимназии у Доли, -- и тут,
естественно, разговор соскользнул на темы литературные. Поговорили о Леониде
Андрееве, о Федоре Сологубе, о Кнуте Гамсуне. Особенно приятно было
вспомнить личное знакомство с Буниным, кажется, даже с Куприным.
Я косился на Долю, переживал за него и был счастлив, что я сам
малоприметен за столом. И в самом деле, я так пригнулся, что мой подбородок
и блюдечко со свежим абрикосовым вареньем едва возвышались над столом, Доля
же, наоборот, держался молодцом, смотрел опасности прямо в глаза, как,
вероятно, тот самый офицер-герой, которого он описал в рассказе.
Ну вот, Исаак Эммануилович повел бровями, слегка морща лоб, оглядел
Долю из-под очков и вынул из внутреннего кармана пиджака тетрадку
производства одесской писчебумажной фабрики Франца Маха, то есть ученическую
тетрадь высшего сорта. Таких не было и у меня.
Примолкли и взрослые.
Доля сидел рядом со мной, и я слышал, как стучит его сердце.
-- Доля, -- сказал гость и помолчал. -- Доля, ко мне пришел сапожник (я
ужаснулся и не в силах был поднять глаза) и принес заказанную работу. На
кого я буду смотреть сначала? На сапожника или на башмаки? Я буду смотреть,
конечно, на башмаки, а потом, если останусь доволен работой, я ласково
посмотрю на сапожника. Сапожник хорошо выполнил заказ. (Глаза Доли блеснули,
но мне все это вступление казалось подозрительным.) Сапожник выполнил работу
с шиком. Давайте, однако, подумаем: ведь он долго этому учился!
