на обороте которой он сделал надпись, --
стоит в моем книжном шкафу под стеклом, и я вижу ее каждый день, когда
сажусь работать...
Но вернемся снова к рассказу о встречах с Бабелем.
Спустя некоторое время после нашего знакомства Бабель повез меня на
бега.
Я знала о его любви к лошадям, много раз в книге "Конармия"
перечитывала страницы, полные неведомой и поражавшей меня страсти. Но силу
этой любви я поняла только тогда, когда вместе с ним оказалась на ипподроме.
Мы прошли на трибуны; среди завсегдатаев, к удивлению своему, я увидела
Михаила Михайловича Яншина, Николая Робертовича Эрдмана, знаменитого
дамского парикмахера Поля... Бабель оживился, глаза его блестели, он весело
здоровался со знакомыми, с любопытством разглядывал новичков -- в пестрой,
странной толпе, заполнявшей трибуны ипподрома, все было ему привычно, все
интересно.
Но вот зазвонил гулкий колокол старта -- начался заезд. По беговой
дорожке помчались рысаки. Взглянув на Бабеля, я его не узнала.
Он уже не улыбался, не шутил, не разглядывал толпу. Глаза его стали
серьезными, лицо напряглось.
Подавшись к барьеру, он неотрывно смотрел на летящих по дорожке
лошадей, на их мускулистые прекрасные тела, узкие гордые головы, на
наездников в ярких камзолах и картузах, сидящих в легких двухколесках, так
называемых "качалках", на стальные руки, державшие вожжи, -- руки, от
каждого движения которых исходила воля и сила... Казалось, Бабель ничего
больше не видел, ничего не слышал, кроме частого, упругого стука копыт по
беговой дорожке; лицо его дышало наслаждением, счастьем, восторгом, и было
видно, что прекрасней зрелища, чем это, для него нет.
На бегах Бабель не играл.
Он был знаком со всеми наездниками, с некоторыми из них дружил, часто
бывал у них в беговых конюшнях, хорошо знал их лошадей. При таких
обстоятельствах даже близко подходить к билетной кассе он считал для себя
неудобным. Но вдруг, неожиданно для самой себя, захотела сыграть на бегах я.
Когда Бабель увидел, что я достаю кошелек, глаза его сверкнули
любопытством, но он промолчал. Он внимательно наблюдал, как я вытаскиваю из
кошелька находящуюся там единственную бумажку и решительно направляюсь к
билетной кассе; в углах его губ дрожал смех, но он по-прежнему не произносил
ни слова. Поставила я на лошадь, имя которой мне почему-то понравилось: это
была ничем не примечательная, темная лошадка, которая по своим данным никоим
образом прийти первой не могла.
Но случилось так, что участвовавшие в этом заезде знаменитые фавориты
один за другим дали сбой, а темная лошадка, послушно перебирая аккуратными
ножками и вытянув голову, первой пришла к финишу, обставив всех соперников.
По трибунам пронесся глухой, протяжный гул, знатоки пожимали плечами,
удивленно листая программку, разводили руками... Бесстрастный кассир
отсчитал мне за мой единственный билет целую кучу денег: на темную лошадку,
кроме меня, очевидно, никто не ставил.
Торжествуя, я подошла к Бабелю. Он бегло посмотрел на меня и
отвернулся, лицо его ничего не выражало, будто в том, что произошло, ничего
необычного для него не было.
-- Пойдем в буфет? -- сказал он. -- Неплохо бы сейчас перекусить.
-- Нет, -- решительно сказала я. -- В буфет рано. Я хочу поставить еще
на какую-нибудь лошадь.
Бабель ничего не ответил. И опять я увидела, что в углах его губ дрожит
сдержанный смех.
В следующем заезде я выбрала другую лошадь, имя которой показалось мне
красивым. И снова, как в сказке, захудалая, никому не известная лошадка
пришла к финишу первой.
