Исаак Эммануилович Бабель
(1894—1940)
Главная » Воспоминания о Бабеле » Воспоминания о Бабеле, страница150

Воспоминания о Бабеле, страница150

на  обороте  которой  он сделал надпись, — стоит  в моем  книжном  шкафу под  стеклом, и  я вижу  ее каждый день, когда сажусь работать…

        Но вернемся снова к рассказу о встречах с Бабелем.

        Спустя некоторое  время после  нашего  знакомства Бабель повез  меня на бега.

        Я  знала  о    его  любви  к  лошадям,  много  раз  в  книге  «Конармия» перечитывала страницы, полные  неведомой и поражавшей меня страсти. Но  силу этой любви я поняла только тогда, когда вместе с ним оказалась на ипподроме.

        Мы прошли на трибуны; среди завсегдатаев, к удивлению своему, я увидела Михаила    Михайловича  Яншина,    Николая  Робертовича  Эрдмана,  знаменитого дамского парикмахера Поля… Бабель оживился,  глаза его блестели, он весело здоровался со знакомыми, с  любопытством разглядывал новичков  — в пестрой, странной толпе, заполнявшей трибуны ипподрома,  все  было ему привычно,  все интересно.

        Но  вот  зазвонил  гулкий колокол старта — начался  заезд. По  беговой дорожке помчались рысаки. Взглянув на Бабеля, я его не узнала.

        Он  уже  не улыбался, не шутил, не разглядывал толпу. Глаза  его  стали серьезными, лицо напряглось.

        Подавшись  к  барьеру,  он  неотрывно  смотрел на  летящих  по  дорожке лошадей,  на  их  мускулистые  прекрасные  тела,  узкие  гордые  головы,  на наездников  в ярких камзолах и картузах,  сидящих в легких двухколесках, так называемых «качалках»,  на  стальные  руки,  державшие вожжи,  —  руки,  от каждого движения которых исходила воля и  сила…  Казалось,  Бабель  ничего больше не видел, ничего не слышал, кроме частого,  упругого стука  копыт  по беговой дорожке; лицо  его  дышало наслаждением, счастьем, восторгом, и было видно, что прекрасней зрелища, чем это, для него нет.

        На бегах Бабель не играл.

        Он был знаком со всеми наездниками,  с некоторыми из  них дружил, часто бывал  у  них  в  беговых  конюшнях,  хорошо  знал  их  лошадей.  При  таких обстоятельствах  даже близко подходить  к билетной кассе он считал для  себя неудобным. Но вдруг, неожиданно для самой себя, захотела сыграть на бегах я.

        Когда  Бабель  увидел,  что  я  достаю  кошелек,  глаза  его  сверкнули любопытством, но он промолчал. Он  внимательно наблюдал, как я вытаскиваю из кошелька находящуюся там  единственную  бумажку и решительно  направляюсь  к билетной кассе; в углах его губ дрожал смех, но он по-прежнему не произносил ни слова. Поставила я на лошадь, имя которой мне почему-то понравилось:  это была ничем не примечательная, темная лошадка, которая по своим данным никоим образом прийти первой не могла.

        Но  случилось так, что участвовавшие в этом заезде  знаменитые фавориты один  за другим  дали сбой, а темная лошадка, послушно перебирая аккуратными ножками  и вытянув голову, первой пришла к финишу, обставив всех соперников. По  трибунам  пронесся глухой,  протяжный  гул,  знатоки  пожимали  плечами, удивленно  листая    программку,  разводили    руками…  Бесстрастный  кассир отсчитал мне за  мой единственный билет целую кучу денег: на темную лошадку, кроме меня, очевидно, никто не ставил.

        Торжествуя,  я  подошла  к  Бабелю.  Он  бегло    посмотрел  на  меня  и отвернулся, лицо его ничего не выражало, будто в том, что  произошло, ничего необычного для него не было.

        — Пойдем в буфет? — сказал он. — Неплохо бы сейчас перекусить.

        — Нет, — решительно сказала я. — В  буфет рано. Я хочу поставить еще на какую-нибудь лошадь.

        Бабель ничего не ответил. И опять я увидела, что в углах его губ дрожит сдержанный смех.

        В следующем заезде я выбрала другую лошадь, имя которой  показалось мне красивым. И  снова, как  в  сказке, захудалая,  никому  не известная лошадка пришла к финишу первой.