поехали осматривать
коксохимический завод.
Большие цехи с какими-то агрегатами, покрытыми инеем, работали
автоматически; рабочих нигде не было, только наблюдающий инженер.
Температура в этих агрегатах, наполненных аммиаком, очень низкая. В
результате их работы получалось удобрение для полей. Я ходила с трудом --
так ныло у меня все тело, особенно трудно давались спуски и подъемы --
хождение по этажам.
Лицо Бабеля было спокойно, и вид такой, как будто он и не проходил
только что через угольный ад. Он всем интересовался и задавал инженеру
вопросы.
Фурер отсутствовал два дня -- ездил к жене в Харьков. Возвратившись, он
с воодушевлением рассказывал о своих планах преобразования Горловки: здесь
будет больница, там -- городской парк, а там -- театр. Он мечтал о
сокращении рабочего дня шахтера до четырех часов в день.
Из Горловки 20 января 1934 года Бабель писал своей матери: "Очень
правильно сделал, что побывал в Донбассе, край этот знать необходимо. Иногда
приходишь в отчаяние -- как осилить художественно неизмеримую, курьерскую,
небывалую эту страну, которая называется СССР. Дух бодрости и успеха у нас
теперь сильнее, чем за все 16 лет революции".
Планов своих в Горловке Фуреру осуществить не пришлось. Каганович
потребовал его в Москву для работы в МК.
В том же 1934 году мы вместе с ним и Галиной Лерхе были на авиационном
параде в Тушине. Проезжая по какой-то боковой улочке, чтобы избежать потока
машин, направлявшихся в Тушино, мы увидели склад с надписью: "Брача песка
строго воспрещается". Эта надпись дала повод Бабелю вспомнить целый ряд
таких же курьезных объявлений вроде: "Рубить сосны на елки строго
воспрещается", виденного им в Крыму.
Парад смотрели с крыши административного здания, где собрались знатные
гости, и стояли рядом с А. Н. Туполевым, который тогда был в зените своей
славы, впоследствии чуть не угасшей совсем. Впереди, ближе к парапету,
стояли Сталин и другие члены правительства.
Некоторое время спустя мы еще раз встретились с Фурером, когда были
приглашены на творческий вечер Галины Лерхе.
Вечер был устроен в каком-то клубе, кажется на улице Разина; зал был
небольшой, но набит битком. Танцы Галины Лерхе, характерные и выразительные,
казались тогда очень современными по сравнению с классическим балетом.
Бабель сказал, что они "в стиле Айседоры Дункан", которую он знал.
В последний раз я видела Фурера осенью 1936 года. Бабель незадолго
перед этим уехал в Одессу, а я в его отсутствие решила, что ему не следует
больше жить в одной квартире с иностранцами. Поэтому я позвонила Фуреру и
сказала, что мне нужно с ним поговорить, не откладывая; он пригласил меня
прийти вечером. Дверь мне открыла все та же бойкая девчонка из Горловки. Я
застала хозяина в кабинете за письменным столом. Целью моего визита было
объяснить ему, что Бабелю, в связи с общей сложившейся тогда ситуацией (шли
судебные процессы над "врагами народа"), неудобно жить вместе с иностранцами
и что ему нужна отдельная квартира. Бабель, наверное, высмеял бы мои
соображения, если бы был дома. Однако Фурер во всем со мной согласился и
обещал о квартире подумать. Я обратила внимание, что ящики его письменного
стола были выдвинуты и что он, слушая меня, извлекал письма и какие-то
бумаги из ящиков и рвал их на мелкие клочки. На столе был уже целый ворох
изорванной бумаги. Меня не очень удивила эта операция, я решила, что он
просто наводит порядок в своем письменном столе.
Но вскоре получила от Бабеля письмо из Одессы, в котором он писал:
"Сегодня
