мою
неловкость, с улыбкой спросил его:
-- Скажите, правда ли, что у вас в Японии размножаются почкованием?
Тот весело засмеялся, что-то шутливо ответил, и все было замято. Мне же
Бабель тихо сказал:
-- Из-за вас у нас могли быть неприятности с японским правительством.
Надо быть осторожнее, когда находишься среди послов.
Снимать я больше не пыталась. Трибуна для иностранных гостей находилась
близко от мавзолея, и стоявшим на ней был хорошо виден Сталин в профиль.
После парада мы направились в ресторан "Националь" обедать. За обедом Мальро
все обращался ко мне с вопросами о том, какое место занимает любовь в жизни
советских женщин, как они переживают измену, как относятся к девственности?
Я отвечала, как могла. Бабель переводил мои ответы и, наверно, придавал им
более остроумную форму. Во всяком случае, Мальро с самым серьезным видом
кивал головой.
В тот же приезд Мальро сказал, что "писатель -- это не профессия". Его
удивляло, что в нашей стране так много писателей, которые ничем, кроме
литературы, не занимаются, живут в обособленных домах, имеют дачи, дома
отдыха, свои санатории. Об этом образе жизни писателей Бабель как-то раз
сказал:
-- Раньше писатель жил на кривой улочке, рядом с холодным сапожником.
Напротив обитала толстуха-прачка, орущая во дворе мужским голосом на своих
многочисленных детей. А у нас что?
Летом 1935 года в Париже состоялся Конгресс защиты культуры и мира. От
Советского Союза туда была послана делегация писателей, к ней присоединился
находившийся тогда во Франции Илья Эренбург. Когда эта делегация прибыла в
Париж, французские писатели заволновались: где Бабель? где Пастернак? В
Москву была направлена просьба, чтобы эти двое вошли в состав делегации.
Сталин распорядился отправить Бабеля и Пастернака в Париж. Оформление
паспортов, которое длилось обычно месяцами, было совершено за два часа. Это
время в ожидании паспорта мы с Бабелем просидели в скверике перед зданием
МИДа на Кузнецком мосту.
Возвратившись из Парижа, Бабель рассказывал, что всю дорогу туда
Пастернак мучил его жалобами: "Я болен, я не хотел ехать, я не верю, что
вопросы мира и культуры можно решать на конгрессах... Не хочу ехать, я
болен, я не могу!" В Германии каким-то корреспондентам он сказал, что
"Россию может спасти только бог".
-- Я замучился с ним, -- говорил Бабель, -- а когда приехали в Париж,
собрались втроем: я, Эренбург и Пастернак -- в кафе, чтобы сочинить Борису
Леонидовичу хоть какую-нибудь речь, потому что он был вял и беспрестанно
твердил: "Я болен, я не хотел ехать". Мы с Эренбургом что-то для него
написали и уговорили его выступить. В зале было полно народу, на верхних
ярусах толпилась молодежь. Официальная, подготовленная в Москве речь
Всеволода Иванова была в основном о том, как хорошо живут писатели в
Советском Союзе, как много они зарабатывают, какие имеют квартиры, дачи и т.
п. Это произвело на французов очень плохое впечатление. Именно об этом
нельзя было им говорить. Мне было так жалко беднягу Иванова... А когда вышел
Пастернак, растерянно и по-детски оглядел всех и неожиданно сказал:
"Поэзия... ее ищут повсюду... а находят в траве..." -- раздались такие
аплодисменты, такая буря восторга и такие крики, что я сразу понял: все в
порядке, он может больше ничего не говорить.
О своей речи Бабель мне не рассказывал, но впоследствии от И. Г.
Эренбурга я узнала, что Бабель произнес ее на чистейшем французском языке,
употребляя много остроумных выражений, и что аплодировали ему бешено и
кричали, особенно молодежь.
Бабель написал
