арестовали Бабеля?" Я сказала: "Не знаю", -- и ушла.
Дома, воспользовавшись в первый раз телефоном, оставленным сотрудником
НКВД во время обыска, я позвонила в 1-й отдел и рассказала о судебных
исполнителях, переписывающих вещи. Мне ответили:
-- Не беспокойтесь, больше они не придут.
И действительно, с тех пор никто Из них не приходил.
Пришлось мне звонить в НКВД и еще один раз. Дело в том, что однажды мне
позвонили из Одинцовского отделения милиции и сообщили, что из опечатанной
дачи в Переделкине украдены ковры. Один из них лежал на полу в моей комнате,
другой, поменьше -- на полу в комнате Бабеля. Украл их приехавший с Украины
родной брат нашего сторожа. Его поймали тогда, когда он уже продал эти
ковры, и отобрали у него 2 тысячи рублей. Эти деньги сотрудник из милиции
Одинцова просил меня получить. Я позвонила в 1-й отдел, и там мне сказали:
-- Поезжайте и получите.
Я собралась поехать туда не сразу, прошел, быть может, целый месяц. И
когда я приехала в Одинцово, оказалось, что за это время бухгалтер украл эти
деньги, был судим и получил 5 лет тюрьмы.
Перед праздником 7 Ноября к нам на Николо-Воробинский пришел молодой
сотрудник НКВД и попросил для Бабеля брюки, носки и носовые платки. (Не
помню, звонил ли он по телефону, прежде чем зайти.)
Какое счастье, что Эстер Григорьевне во время обыска удалось перенести
брюки Бабеля из его комнаты в мою. Носки и носовые платки имелись в моем
шкафу. Я надушила носовые платки своими духами и все эти вещи передала
пришедшему. Мне так хотелось послать Бабелю привет из дома! Хотя бы знакомый
запах.
Раздумывая с мамой о визите сотрудника, мы пришли к выводу, что это --
хороший признак, какое-то облегчение, как нам казалось.
Деньги для Бабеля у меня принимали начиная с июня до ноября, а потом
сказали, что Бабель переведен в Бутырскую тюрьму и деньги нужно отнести
туда. Там у меня взяли деньги в ноябре и декабре 1939 года, а в январе 1940
года сообщили, что Бабель осужден Военным Трибуналом.
Знакомый адвокат устроил мне встречу с прокурором из Военного
Трибунала, худым, аскетичного вида генералом. Он, посмотрев бумаги, сказал,
что Бабель осужден на 10 лет без права переписки и с конфискацией всего
принадлежащего ему имущества.
От кого-то, еще до свидания с этим генералом, я слышала, что
формулировка "10 лет без права переписки" означает расстрел и предназначена
для родственников.
Я спросила об этом генерала, сказав ему, что "не упаду тут же в
обморок, если он скажет мне правду". И генерал ответил: "К Бабелю это не
относится".
После визита к прокурору Военного Трибунала я ходила в приемную НКВД за
официальным ответом. Помнится, это был второй этаж небольшого, быть может,
двух- или трехэтажного и весьма невзрачного здания, которое стояло на месте
теперешнего "Детского мира" на площади Дзержинского.
Помню мрачную приемную, из которой вела дверь в угловую комнату с
картотекой. За столом сидел молодой и курносый, очень несимпатичный человек
и давал ответ на вопрос, предварительно порывшись в картотеке. После
официального ответа, уже известного мне, он сказал:
Тяжелое наказание... Вам надо устраивать свою жизнь...
Рассердившись, я ответила:
-- Я работаю, как еще я должна устраивать свою жизнь?
И даже такой явный намек не убедил меня тогда в том, что Бабель
расстрелян.
Все лето 1939 года я с маленькой Лидой оставалась в Москве, вывезти ее
за город не могла: я не брала отпуск, ждала изо дня в день каких-нибудь
известий о Бабеле. В Москве то и дело возникали слухи: кто-то сидел с
