стакан с водой.
Но я скоро пришла в себя.
Тогда он спросил меня, кто мог бы дать хороший отзыв о Бабеле из его
знакомых. Я назвала Екатерину Павловну Пешкову, Эренбурга и Катаева.
Подумать только -- "дело шито белыми нитками", а нужны отзывы трех
человек, чтобы реабилитировать невиновного!
Потом Долженко мне сказал, что так как сейчас лето и люди, с которыми
он хочет поговорить, могут быть в отъезде или на даче, он не обещает мне
скоро закончить дело.
Я спросила о судьбе Бабеля, и Долженко сказал, что он занимается только
реабилитацией, а на этот вопрос мне ответят в другом месте, когда он
закончит рассмотрение дела.
От Долженко я пошла сразу же к Екатерине Павловне Пешковой, которая
жила на улице Чаплыгина, то есть очень близко от Кировских ворот, где я
была. Никогда прежде я не приходила к ней без звонка, и Екатерина Павловна
очень удивилась моему приходу. Но вид у меня был такой, что она сразу же
меня обняла, привела в столовую и, посадив на диван, села рядом. Я не сразу
могла говорить. Потом я рассказала ей о моем разговоре с Долженко и
предупредила о возможном его визите. В тот же день вечером я позвонила
Эренбургу и узнала, -- он на даче, а машина туда пойдет через день утром.
Когда я приехала на дачу, оказалось, что Долженко уже у них был. Любовь
Михайловна рассказала, как заставила его гулять в саду более двух часов
(Эренбург был занят).
-- Если бы знала, что дело касается Бабеля, пустила бы его к Илье
Григорьевичу немедленно.
Эренбург мне рассказал о разговоре с Долженко, которому он сказал, что
с Андре Мальро Бабеля познакомил в Париже сам, а знакомство с Ежовым
объяснил профессиональным любопытством писателя к людям всякого ранга, в той
же мере к Ежову, как, например, к наездникам ипподрома.
Я спросила Эренбурга, какое у него впечатление о судьбе Бабеля. Он
ответил:
-- О деле -- хорошее, о судьбе -- плохое.
И я расплакалась, как ни старалась сдержаться. Эренбург тотчас же стал
уверять меня, что Долженко ему ничего определенного не сказал, просто у него
такое впечатление. Схватил меня за руку и потащил показывать свой цветник,
где были цветы необыкновенные, нам незнакомые, семена которых он привозил
из-за границы.
Предупреждать Катаева о визите следователя я не стала, но знаю, что
разговор между ними состоялся.
С Екатериной Павловной Долженко встретился на другой же день после
моего к нему визита. Она рассказала ему, как Горький и она любили Бабеля,
считали его умнейшим человеком и талантливым писателем.
Долженко повторил ей свое удивление по поводу моего "высокого
служебного положения" при таких неблагоприятных биографических данных.
Уже зимой, в декабре, мне позвонил Долженко и сказал, что дело Бабеля
окончено и что я могу получить справку о реабилитации в военной коллегии
Верховного суда СССР на улице Воровского.
Там мне выдали справку такого содержания:
"Цело по обвинению Бабеля Исаака Эммануиловича пересмотрено Военной
Коллегией Верховного Суда СССР 18 декабря 1954 года.
Приговор Военной Коллегии от 26 января 1940 года в отношении Бабеля И.
Э. по вновь открывшимся обстоятельствам отменен и дело о нем за отсутствием
состава преступления прекращено".
Я прочла эту справку и спросила о судьбе Бабеля.
И человек, который выдал мне справку, взял ручку и на полях лежавшей на
столе газеты написал: "Умер 17 марта 1941 года от паралича сердца" -- и дал
мне это прочесть. А потом оторвал от газеты эту запись и порвал ее, сказав,
что в загсе своего района я получу свидетельство о смерти.
Я вышла от него
