союзом против моей "Конармии", ибо "Конармия" мне не нравится.
За все эти годы я проделал большой путь -- от Архангельска до Батуми. Я
многого в жизни не уважаю, но советскую литературу уважаю превыше всего.
У меня в то время была квартира, было тысячи две гонорара в месяц, был
почет, я имел возможность заказывать себе "красную мебель". Почему мне
понадобилось уйти от всего этого, бросить проверенный метод, знание того, с
чего нужно начать в художественном произведении, чем нужно кончить, где
нужно вставить иностранное слово, то есть была еще готовая рента лет на
десять? Отказ от всего этого я рассматриваю как свою величайшую заслугу и
следствие правильного отношения к советской литературе".
Писатель решил на некоторое время "исчезнуть" из литературы. Внешне это
выразилось в сознательном отстранении от литературной среды. Летом 1926 года
Бабель живет под Киевом и пишет "Закат", осенью направляется в Воронежскую
губернию на Хреновской конный завод. Первые месяцы 1927 года проводит (по
семейным обстоятельствам) в Киеве. "Бабель в Киеве ведет таинственный образ
жизни", -- сообщал А. Воронский Горькому в марте 1927 года. Бабелевские
письма к друзьям проливают свет на подробности его личной жизни в Киеве, а
корреспонденция местной вечерней газеты дает представление о собственно
литературных настроениях в тот период.
"Всем написанным мной до сих пор, -- сказал И. Бабель нашему
сотруднику, -- я недоволен. Все оно написано слишком витиевато. Я стремлюсь
перейти на новые рельсы -- иначе пишу, проще.
Мне приходится привыкать к новым методам; для этого я много и
интенсивно работаю. Работу эту над собой я веду уже в течение полутора лет".
В настоящее время писатель работает над рядом новых произведений, тему
и содержание которых он не считает возможным ранее сообщить".
"Окружение своей работы "тайной" позволяет мне интенсивно работать.
"Закат", который я окончательно завершил в Киеве, был мною в первой своей
редакции зачитан только редактору "Красной нови" А. К. Воронскому и
нескольким артистам МХАТа".
Обостренное чувство требовательности к себе дополнялось у Бабеля
постоянными сомнениями в своем писательском таланте, правильности избранного
в литературе пути. Часто самокритические оценки выражались в свойственной
ему иронической манере. Но весной 1927 года в голосе Бабеля звучат
неподдельно грустные ноты.
"Фактически обстоятельства для работы у меня благоприятные -- сытость,
отдельная тихая комната, -- читаем в письме к Т. Кашириной (Ивановой) от 17
марта. -- Но где взять мысли, отлетевшие от меня в Детском Селе? Кто мне их
вернет? Дух мой грустен. Его надо лечить".
И через неделю -- в еще более мрачном тоне: "Я пытаюсь работать и вижу,
что я так ослабел, снизился, сделался жалок и слаб, что спастись трудно".
Между тем наступала пора выполнять обещания, данные ранее редакторам.
Помня об анонсе бабелевских рассказов для "Нового мира" на 1927 год, В.
Полонский в июне обращается к Бабелю с дружеским напоминанием.
"Дорогой Исаак Эммануилович!
Куда же Вы исчезли? Я ждал Вас -- и напрасно. <...> Независимо от
хотенья Вас повидать "просто так", я хочу "допытаться", зря я Вам поверил,
что у меня будут в нынешнем году Ваши вещи, или не зря. Что их у меня не
будет ни в апреле, ни в мае, ни в июне -- это я уже и теперь знаю. Но будут
ли в этом году вообще? <...> Признаюсь -- мне не хотелось бы видеть
Вас в числе тех моих литературных друзей, которые в самое трудное для меня и
журнала время -- мне коварно изменили. <...>
Руку жму крепко. Ваш искренно Вяч. Полонский".
