Исаак Эммануилович Бабель
(1894—1940)
Главная » Конармейский дневник 1920 года » Конармейский дневник 1920 года, страница14

Конармейский дневник 1920 года, страница14

несчастный  Козин,  что  там    будет.    Стратегическое    положение любопытное, 6-ая дивизия в Лешнюве, поляки в Козине, в Боратине,  в  тылу, исковерканные пироги. Ждем на дороге из Вербы.  Стоим  два  часа,  Миша  в белой высокой шапке с красной лентой скачет по полю. Все  едят  —  хлеб  с соломой, зеленые яблоки, грязными  пальцами,  вонючими  ртами  —  грязную, отвратительную пищу. Едем дальше. Изумительно — остановки через  каждые  5 шагов, нескончаемые линии обозов 45-ой и 11-ой дивизий, мы то  теряем  наш обоз, то находим его. Поля, потоптанное жито, объеденные,  еще  не  совсем объеденные деревни, местность холмистая, куда приедем?  Дорога  на  Дубно. Леса, великолепные старинные тенистые леса.  Жара,  в  лесах  тень.  Много вырублено для военных надобностей,  будь  они  прокляты,  голые  опушки  с торчащими пнями. Древние Волынские Дубенские леса, узнать, где-то  достают мед, пахучий, черный.

    Описать леса.

    Кривиха, разоренные чехи, сдобная баба. Следует ужас, она варит на  100 человек, мухи, распаренная и растрясенная комиссарская  Шурка,  свежина  с картошкой, берут все сено, косят овес, картошка пудами, девочка  сбивается с ног, остатки благоустроенного хозяйства. Жалкий длинный улыбающийся чех, полная хорошая, иностранная женщина, жена.

    Вакханалия. Сдобная Гусевская Шурка со свитой, красноармейцы  —  дрянь, обозники, все это топчется  на  кухне,  сыплет  картошку,  ветчину,  пекут коржи. Температура невыносимая, задыхаешься, тучи  мух.  Замученные  чехи. Крики, грубость, жадность. Все же  великолепный  у  меня  обед  —  жареная свинина с картошкой и великолепный кофе. После обеда сплю под деревьями  — тихий тенистый откос, качели летают перед глазами. Перед глазами  —  тихие зеленые и желтые холмы, облитые солнцем, и леса, Дубенские леса. Сплю часа три. Потом в Дубно.  Еду  с  Прищепой,  новое  знакомство,  кафтан,  белый башлык, безграмотный коммунист, он ведет меня к жене. Муж — а гробер  менч — ездит на лошаденке по деревням и скупает у  крестьян  продукты.  Жена  — сдобная, томная, хитрая, чувственная молодая еврейка, 5  месяцев  замужем, не любит мужа, впрочем, чепуха, заигрывает с Прищепой. Центр  внимания  на меня — er ist ein [нрзб] — вглядывается, спрашивает фамилию,  не  отрывает глаз, пьем чай, у меня идиотское положение, я тих, вял, вежлив и за каждое движение благодарю. Перед глазами — жизнь еврейской семьи, приходит  мать, какие-то барышни, Прищепа — ухажер. Дубно переходило несколько раз из  рук в руки. Наши, кажется, не грабили. И опять все трепещут, и опять  унижение без конца, и ненависть к полякам, рвавшим бороды. Муж — будет  ли  свобода торговли, немножко купить и сейчас же продать, не спекулировать. Я  говорю — будет, все идет к лучшему, моя обычная система, в России чудесные дела — экспрессы; бесплатное питание детей, театры, интернационал. Они слушают  с наслаждением и недоверием. Я  думаю  —  будет  вам  небо  в  алмазах,  все перевернет, всех вывернет, в который раз и жалко.

    Дубенские синагоги. Все разгромлено. Осталось два  маленьких  притвора, столетия, две маленькие комнатушки, все полно воспоминаний,  рядом  четыре синагоги, а там выгон, поля и заходящее  солнце.  Синагоги  —  приземистые старинные  зеленые  и  синие  домишки,  хасидская,  внутри  —  архитектуры никакой. Иду в хасидскую.  Пятница.  Какие  изуродованные  фигурки,  какие изможденные лица, все воскресло для меня, что было 300 лет, старики бегают по синагоге — воя нет, почему-то все ходят из угла в угол,  молитва  самая непринужденная. Вероятно, здесь  скопились  самые  отвратительные  на  вид евреи Дубно. Я молюсь, вернее, почти молюсь и думаю о Гершеле, вот как  бы описать. Тихий вечер в синагоге, это всегда неотразимо