Исаак Эммануилович Бабель
(1894—1940)
Главная » Конармейский дневник 1920 года » Конармейский дневник 1920 года, страница17

Конармейский дневник 1920 года, страница17

на фоне страшных событий, до нас доходят только отсветы.

 

    26.7.20. Лешнюв

    Украина в  огне.  Врангель  не  ликвидирован.  Махно  делает  набеги  в Екатеринославской и  Полтавской  губерниях.  Появились  новые  банды,  под Херсоном  —  восстание.  Почему  они  восстают,  короток  коммунистический пиджак?

    Что с Одессой, тоска.

    Много работы, восстанавливаю прошлое. Сегодня утром взяты Броды,  опять окруженный противник ушел, резкий  приказ  Буденного,  4  раза  выпустили, умеем раскачать, но нет сил задержать.

    Совещание в Козине, речь Буденного,  перестали  маневрировать,  лобовые удары, теряем связь с противником, нет разведки, нет охранения, начдивы не имеют инициативы, мертвые действия.

    Разговариваю с евреями,  в  первый  раз  —  неинтересные  евреи.  Сбоку разрушенная синагога, рыженький из Броды, земляки из Одессы.

    Переезжаю  к    безногому    еврею,    благоденствие,    чистота,    тишина, великолепный кофе, чистые дети, отец потерял обе ноги на ит. фронте, новый дом,  строятся,  жена  корыстолюбива,  но  прилична,  вежлива,    маленькая тенистая комнатка, отдыхаю от галичан.

    У меня тоска,  надо  все  обдумать,  и  Галицию,  и  мировую  войну,  и собственную судьбу.

    Жизнь нашей дивизии. — О Бахтурове, о начдиве, о казаках,  мародерство, авангард авангарда. Я чужой.

    Вечером паника, противник потеснил нас из Чуровице, был в 1 1/2 верстах от Лешнюва. Начдив ускакал и прискакал. И начинается странствие,  и  снова ночь без сна, обозы, таинственный Грищук,  лошади  идут  бесшумно,  брань, леса, звезды, где-то стоим. На рассвете Броды,  все  это  ужасно  —  везде проволока, обгоревшие трубы, малокровный  город,  пресные  дома,  говорят, здесь есть товары, наши не преминут, здесь были  заводы,  русское  военное кладбище и поистине  —  безвестные  одинокие  кресты  у  могил  —  русские солдаты.

    Белая совсем дорога, вырубленные леса,  все  исковеркано,  галичане  на дорогах, австрийская форма, босые с трубками, что в их лицах, какая  тайна ничтожества, обыденщины, покорности.

    Радзивилов — хуже Брод, проволока на столбах, красивы здания,  рассвет, жалкие фигуры, оборванные фрукты,  обтрепанные  зевающие  евреи,  разбитые дороги, снесенные распятия, бездарная земля, подбитые католические  храмы, где ксендзы — а здесь были контрабандисты, и я вижу прежнюю жизнь.

 

    Хотин. 27.7.20

    От Радзивилова — бесконечные деревни, мчащиеся вперед всадники,  тяжело после бессонной ночи.

    Хотин — та самая деревня, где нас  обстреляли.  Квартира  —  ужасная  — нищета, баня, мухи, степенный, кроткий, стройный мужик,  прожженная  баба, ничего не дает, достаю сало, картошку. Живут нелепо,  дико,  комнатенка  и мириады мух, ужасная пища,  и  не  надо  ничего  лучше  —  и  жадность,  и отвратительное неизменяющееся устройство  жилища,  и  воняющие  на  солнце шкуры, грязь без конца раздражает.

    Был помещик — Свешников, разбит завод, разбита усадьба,  величественный остов завода, красное кирпичное здание, размещенные аллеи, уже нет  следа, мужики равнодушны.

    У нас хромает артснабжение,  втягиваюсь  в  штабную  работу  —  гнусная работа убийства. Вот заслуга коммунизма —  нет  хоть  проповеди  вражды  к врагам, только, впрочем, к польским солдатам.

    Привезли пленных, одного совершенно здорового  ранил  двумя  выстрелами без всякой причины красноармеец. Поляк корчится и стонет, ему подкладывают подушку.

    Убит Зиновьев, молоденький коммунист в красных штанах, хрипы в горле  и синие веки.

    Носятся поразительные слухи — 30-го начинают переговоры о перемирии.

    Ночую в вонючей дыре, называемой двором. Не сплю поздно, захожу в штаб, дела с переправой не блестящи.

    Поздняя ночь, красный флаг, тишина, жаждущие женщин красноармейцы.