видать, издалека, грязь пересекает твой образ.
Мы, земельная власть, ужасаемся такого образа, почему это такое?
- Потому это, - отвечаю, - земельная вы и холоднокровная власть, потому
оно, что в образе моем щека одна пять годков горит, в окопе горит, при
бабе горит, на последнем суде гореть будет. На последнем суде, - говорю и
смотрю на Никитинского вроде как весело, а у него уже и глаз нету, только
шары посреди лица стоят, как будто вкатили ему шары под лоб на позицию, и
он хрустальными этими шарами мне примаргивает тоже вроде как весело, но
очень ужасно.
- Матюша, - говорит он мне, - мы ведь знавались когда-то, и вот супруга
моя, Надежда Васильевна, по причине происходящих времен рассудку
лишившись, она ведь к тебе хороша была, Надежда Васильевна, ты ее, Матюша,
больше всех уважал, неужели ты не пожелаешь ее увидеть, когда она свету
лишилась?
- Можно, - говорю, и мы входим с ним в другую комнату, и там он руки
стал у меня трогать, правую руку, потом левую.
- Матюша, - говорит, - ты судьба моя или нет?
- Нет, - говорю, - и брось эти слова. Бог от нас, холуев, ушился:
судьба наша индейка, жисть наша копейка, брось эти слова, и послушай, коли
хочешь, письмо Ленина.
- Мне письмо, Никитинскому?
- Тебе, - и вынимаю я книгу приказов, раскрываю на чистом листе и
читаю, хотя сам неграмотный до глубины души. "Именем народа, - читаю, - и
для основания будущей светлой жизни, приказываю Павличенко, Матвею
Родионычу, лишать разных людей жизни согласно его усмотрению..." Вот, -
говорю, - это оно и есть, ленинское к тебе письмо...
А он мне: нет!
- Нет, - говорит, - Матюша, хоть жизнь наша на чертову сторону
схилилась и кровь в российской равноапостольной державе дешева стала, но
тебе сколько крови полагается - ты ее все равно достанешь и мои смертные
взоры забудешь, и не лучше ли будет, если я тебе половицу покажу?
- Кажи, - говорю, - может, оно лучше будет.
И опять мы с ним по комнате пошли, в винный погреб спустились, там он
кирпич один отвалил и нашел шкатулку за этим кирпичиком. В ней были
перстни, в шкатулке, ожерелья, ордена и жемчужная святыня. Он кинул ее мне
и обомлел.
- Твое, - говорит, - владей никитинской святыней и шагай прочь, Матвей,
в прикумское твое логово...
И тут я взял его за тело, за глотку, за волосы.
- С щекой-то что мне делать, - говорю, - с щекой как мне быть,
люди-братья?
И тогда он сам с себя посмеялся слишком громко и вырываться не стал.
- Шакалья совесть, - говорит и не вырывается. - Я с тобой, как с
российской империи офицером говорю, а вы, хамы, волчицу сосали... Стреляй
в меня, сукин сын...
Но я стрелять
