коровы, заголилось,
поднявшиеся юбки открыли ее ноги эскадронной дамы, чугунные стройные ноги,
и Курдюков, придурковатый малый, усевшись на Сашке верхом и трясясь, как в
седле, притворился объятым страстью. Она сбросила его и кинулась к дверям.
И только тогда, пройдя алтарь, мы проникли в костел.
Он был полон света, этот костел, полон танцующих лучей, воздушных
столбов, какого-то прохладного веселья. Как забыть мне картину, висевшую у
правого придела и написанную Аполеком? На этой картине двенадцать розовых
патеров качали в люльке, перевитой лентами, пухлого младенца Иисуса.
Пальцы ног его оттопырены, тело отлакировано утренним жарким потом. Дитя
барахтается на жирной спинке, собранной в складки, двенадцать апостолов в
кардинальских тиарах склонились над колыбелью. Их лица выбриты до синевы,
пламенные плащи оттопыриваются на животах. Глаза апостолов сверкают
мудростью, решимостью, весельем, в углах их ртов бродит тонкая усмешка, на
двойные подбородки посажены огненные бородавки, малиновые бородавки, как
редиска в мае.
В этом храме Берестечка была своя, была обольстительная точка зрения на
смертные страдания сынов человеческих. В этом храме святые шли на казнь с
картинностью итальянских певцов и черные волосы палачей лоснились, как
борода Олоферна. Тут же над царскими вратами я увидел кощунственное
изображение Иоанна, принадлежащего еретической и упоительной кисти
Аполека. На изображении этом Креститель был красив той двусмысленной,
недоговоренной красотой, ради которой наложницы королей теряют свою
наполовину потерянную честь и расцветающую жизнь.
Вначале я не заметил следов разрушения в храме, или они показались мне
невелики. Была сломана только рака святого Валента. Куски истлевшей ваты
валялись под ней и смехотворные кости святого, похожие больше всего на
кости курицы. Да Афонька Бида играл еще на органе. Он был пьян, Афонька,
дик и изрублен. Только вчера вернулся он к нам с отбитым у мужиков конем.
Афонька упрямо пытался подобрать на органе марш, и кто-то уговаривал его
сонным голосом: "Брось, Афоня, идем снедать". Но казак не бросал: их было
множество - Афонькиных песен. Каждый звук был песня, и все звуки были
оторваны друг от друга. Песня - ее густой напев - длилась мгновение и
переходила в другую... Я слушал, озирался, следы разрушения казались мне
невелики. Но не так думал пан Людомирский, звонарь церкви святого Валента
и муж слепой старухи.
Людомирский выполз неизвестно откуда. Он вошел в костел ровным шагом с
опущенной головой. Старик не решился накинуть покрывала на выброшенные
мощи, потому что человеку простого звания не дозволено касаться
