Исаак Эммануилович Бабель
(1894—1940)
Главная » Конармия » Конармия, страница81

Конармия, страница81

просьбу. Умывшись, я ушел в  штаб  и  вернулся  ночью. Мишка Суровцев, ординарец, оренбургский  казак,  доложил  мне  обстановку: кроме парализованного старика в наличности оказалась  дочь  его,  Томилина Елизавета Алексеевна, и  пятилетний  сынок  Миша,  тезка  Суровцева;  дочь вдовеет после офицера, убитого в германскую войну, ведет себя исправно, но хорошему человеку, по сведениям Суровцева, может себя предоставить.

    — Обладаю, — сказал он, удалился  на  кухню  и  загремел  там  посудой; учительская дочка  помогала  ему.  Куховаря,  Суровцев  рассказал  о  моей храбрости, о том, как я ссадил в бою двух польских офицеров и как  уважает меня советская власть. Ему отвечал сдержанный, негромкий голос Томилиной.

    — Ты где отдыхаешь? — спросил ее Суровцев на прощанье. — Ты  поближе  к нам лягай, мы люди живые…

    Он внес в комнату яичницу на гигантской  сковороде  и  поставил  ее  на стол.

    — Согласная, — сказал он, усаживаясь, — только не высказывает…

    И в то же мгновенье  сдавленный  шепот,  шуршанье,  тяжелая  осторожная беготня поднялись в доме. Мы не успели съесть нашего блюда  войны,  как  в дом потянулись старики на костылях, старухи, с головой закутанные в  шали. Кровать маленького Миши перетащили в столовую, в лимонную  чащу,  рядом  с креслом деда. Немощные гости,  приготовившиеся  защитить  честь  Елизаветы Алексеевны, сбились в кучу,  как  овцы  в  непогоду,  и,  забаррикадировав дверь, всю ночь бесшумно играли в карты, шепотом называя ремизы и  замирая при каждом шорохе. За этой дверью я  не  мог  заснуть  от  неловкости,  от смущения и едва дождался света.

    — К вашему сведению, — сказал я, встретив  Томилину  в  коридоре,  —  к вашему сведению должен сообщить, что я  окончил  юридический  факультет  и принадлежу к так называемым интеллигентным людям…

    Оцепенев, она  стояла,  опустив  руки,  в  старомодной  тальме,  словно вылитой  на  тонкой  ее  фигуре.  Не  мигая,  прямо    на    меня    смотрели расширившиеся, сиявшие в слезах, голубые глаза.

    Через два дня мы стали друзьями. Страх  и  неведение,  в  котором  жила семья учителя, семья добрых и слабых  людей,  были  безграничны.  Польские чиновники внушили им, что  в  дыму  и  варварстве  кончилась  Россия,  как когда-то кончился Рим. Детская боязливая радость  овладела  ими,  когда  я рассказал о Ленине, о Москве, в которой бушует будущее,  о  Художественном театре. По  вечерам  к  нам  приходили  двадцатидвухлетние  большевистские генералы со спутанными рыжеватыми бородами. Мы курили московские папиросы, мы  съедали  ужин,  приготовленный  Елизаветой  Алексеевной  из  армейских продуктов,    и    пели    студенческие    песни.    Перегнувшись    в    кресле, парализованный слушал