директора банка мял в
руке картузик. Он двоился у меня в глазах, я силился перекричать все зло
мира. Предсмертное мое отчаяние и свершившаяся уже смерть Цезаря слились в
одно. Я был мертв, и я кричал. Хрипение поднималось со дна моего существа.
Коль слезы есть у вас, обильным током
Они теперь из ваших глаз польются.
Всем этот плащ знаком. Я помню даже,
Где в первый раз его накинул Цезарь:
То было летним вечером, в палатке,
Где находился он, разбив неврийцев.
Сюда проник нож Кассия; вот рана
Завистливого Каски; здесь в него
Вонзил кинжал его любимец Врут.
Как хлынула потоком алым кровь,
Когда кинжал из раны он извлек...
Ничто не в силах было заглушить Симон-Вольфа. Бобка, сидя на полу,
всхлипывала и сморкалась. Невозмутимый Лейках двигал за перегородкой
сундук. Тут мой сумасбродный дед захотел прийти мне на помощь. Он вырвался
от Апельхотов, подполз к окну и стал пилить на скрипке, для того, верно,
чтобы посторонним людям не слышна была брань Симон-Вольфа. Боргман
взглянул в окно, вырезанное на уровне земли, и в ужасе подался назад. Мой
бедный дед гримасничал своим синим окостеневшим ртом. На нем был загнутый
цилиндр, черная ваточная хламида с костяными пуговицами и опорки на
слоновых ногах. Прокуренная борода висела клочьями и колебалась в окне.
Марк бежал.
- Это ничего, - пробормотал он, вырываясь на волю, - это, право,
ничего...
Во дворе мелькнули его мундирчик и картуз с поднятыми краями.
С уходом Марка улеглось мое волнение. Я ждал вечера. Когда дед, исписав
еврейскими крючками квадратный свой лист (он описывал Апельхотов, у
которых по моей милости провел весь день), улегся на койку и заснул, я
выбрался в коридор. Пол там был земляной. Я двигался во тьме, босой, в
длинной и заплатанной рубахе. Сквозь щели досок остриями света мерцали
булыжники. В углу, как всегда, стояла кадка с водой. Я опустился в нее.
Вода разрезала меня надвое. Я погрузил голову, задохся, вынырнул. Сверху,
с полки, сонно смотрела кошка. Во второй раз я выдержал дольше, вода
хлюпала вокруг меня, мой стон уходил в нее. Я открыл глаза и увидел на дне
бочки парус рубахи и ноги, прижатые друг к дружке. У меня снова не хватило
сил, я вынырнул. Возле бочки стоял дед в кофте. Единственный его зуб
звенел.
- Мой внук, - он выговорил эти слова презрительно и внятно, - я иду
принять касторку, чтобы мне было что принесть на твою могилу...
Я закричал, не помня себя, и опустился в воду с размаху. Меня вытащила
немощная рука деда. Тогда впервые за этот день я заплакал, - и мир слез
был так огромен и прекрасен, что все, кроме слез, ушло из моих глаз.
Я
