зубами. Челюсти
его скрежетали, как жернова. Зубы, казалось, размалываются в песок.
- Загрызу...
Я попятился от него. По палубе проходил Лисей.
- Что будет, Лисей?
- Должен довезти, - сказал рыжий мужик и сел на лавочку отдохнуть.
Мы спустили его в Вознесенском. "Храма" там не оказалось, ни огней, ни
карусели. Пологий берег был темен, прикрыт низким небом. Лисей потонул в
темноте. Его не было больше часу, он вынырнул у самой воды, нагруженный
бидонами. Его сопровождала рябая баба, статная, как лошадь. Детская кофта,
не по ней, обтягивала грудь бабы. Какой-то карлик в остроконечной ватной
шапке и маленьких сапожках, разинув рот, стоял тут же и смотрел, как мы
грузились.
- Сливочный, - сказал Лисей, ставя бидоны на стол, - самый сливочный
самогон...
И гонка призрачного нашего корабля возобновилась. Мы приехали в Баронск
к рассвету. Река расстилалась необозримо. Вода стекала с берега, оставляя
атласную синюю тень. Розовый луч ударил в туман, повисший на клочьях
кустов. Глухие крашеные стены амбаров, тонкие их шпили медленно
повернулись и стали подплывать к нам. Мы подходили к Баронску под раскаты
песни. Селецкий прочистил горло бутылкой самого сливочного и распелся. Тут
все было - Блоха Мусоргского, хохот Мефистофеля и ария помешавшегося
мельника: "Не мельник я - я ворон"...
Босой Коростелев, перегнувшись, лежал на перильцах капитанского
мостика. Голова его с прикрытыми веками поматывалась, рассеченное лицо
было закинуто к небу, по нем блуждала неясная детская улыбка. Коростелев
очнулся, когда мы замедлили ход.
- Алеша, - сказал он в рупор, - самый полный.
И мы врезались в пристань с полного хода. Доска, помятая нами в прошлый
раз, разлетелась. Машину застопорили вовремя.
- Вот и довез, - сказал Лисей, оказавшийся рядом со мной, - а ты, друг,
опасывался...
На берегу выстроились уже чапаевские тачанки. Радужные полосы темнели и
остывали на берегу, только что оставленном водой. У самой пристани
валялись зарядные ящики, брошенные в прежние приезды. На одном из ящиков в
папахе и неподпоясанной рубахе сидел Макеев, командир сотни у Чапаева.
Коростелев пошел к нему, расставив руки.
- Опять я, Костя, начудил, - сказал он с детской своей улыбкой, - все
горючее извел...
Макеев боком сидел на ящике, клочья папахи свисали над безбровыми
желтыми дугами глаз. Маузер с некрашеной ручкой лежал у него на коленях.
Он выстрелил, не оборачиваясь, и промахнулся.
- Фу ты, ну ты, - пролепетал Коростелев, весь светясь, - вот ты и
рассердился... - Он шире расставил худые руки. - Фу ты, ну ты...
Макеев вскочил, завертелся и выпустил из маузера все патроны.
